“Связь человека с местом его обитания загадочна,  но очевидна. Или так: несомненна, но таинственна”, –  написал Петр Вайль в своей книге “Гений места”. В этом  очень часто убеждаешься. Разве не пример Анатолий Львов?  Его связь с Норильском и очевидна, и несомненна  (стопка его книг не даст усомниться), и загадочна, хотя вроде бы что тут загадочного? На глазах у всех жил и работал…  

На Норильскую телестудию мы прибыли в один день – 9 сентября 1959 года. Нас было трое – выпускников журфака МГУ: Нина Иванова, Виктор Москалев – мой муж, и я. Мы с Витей прилетели поздно вечером, проснувшись поутру, заночевали у родственников и, увидев с улицы Комсомольской телевышку на холме, направились к ней прямиком вдоль озера. Под ногами сразу запружинило, и я закричала: “Давай назад! Болото! Мы тут погибнем!..” (Вскоре услышу поговорку: “Ну и тундра же ты!”) В кабинете директора встретили новобранца из Ташкентского университета, и вечером я рассказывала родственникам про узбека: вроде он ничего, не дурак во всяком случае. В этот момент сам Львов появился на телеэкране со спортивным обозрением, и меня недоуменно спросили: “Этот, что ли, узбек?” “Узбек” позвонил мне из своей деревни Романовки 9 сентября 2009 года, когда мы с ним еще не вполне отдышались после сдачи совместной книги про академика Бочвара: “Ты помнишь, какой сегодня день? А сколько лет я тебя терплю?” “Терпеть” оставалось меньше четырех месяцев… Строки о человеке, с которым дружила пятьдесят лет,  конечно же, обречены на субъективность. Воспоминания не листки по учету кадров и по природе своей объективными быть не могут: не избавить их от такого пустячка, как разные личностные свойства “воспоминателя”, характер, опыт.   Стратег Едва ли не на второй день Львов изложил нам свой стратегический план: “Работаем три года. Уезжаем с тремя книжками”. То есть каждый – с книгой очерков, партбилетом (его отсутствие могло закрыть вход туда, где тебе интересно) и сберкнижкой.   Не вышло по плану. Я уехала в декретный отпуск, а после рождения сына возвращение показалось (точнее, оказалось) невозможным. Много лет тосковала по Норильску. И до сих пор те два года кажутся (да не услышится в этом пафоса) важным этапом жизни. Первой полярной ночи мы не заметили – дневали-ночевали на студии, питаясь столовскими пирожками, которые грели на батарее. Осваивали ощупью азы телевидения – не готовили тогда тележурналистов на журфаках – и были полны энтузиазма и нахальства: с одной-единственной камерой замахивались на сложнейшие передачи. Потом разбогатели – появилась еще одна камера. Приехали люди, уже знавшие телевидение. Из Москвы – режиссер Феликс Сакалис, из Ташкента – львовский однокашник и друг Сева Вильчек, будущий крупный теоретик ТВ, социолог. С его именем связано становление каналов ОРТ и НТВ в девяностых, позже – создание грузинского оппозиционного телеканала “Имеди”. В Норильске вещала только наша студия. Невозможно было даже вообразить, что когда-нибудь город будет принимать Москву или Красноярск, и мы вознеслись в своей миссии просвещать народ – передачи о литературе, музыке, истории кино… Пока прилетевший из Красноярска начальник, председатель краевого комитета радио и телевидения, не устроил нам разнос и не напомнил о приводном ремне от партии к народу как функции работников идеологического фронта. Мы, конечно, сочли это ретроградством и дикой несправедливостью: были же интересные выпуски последних известий, передачи о комбинате, о норильчанах, круглые столы… Ничего, пережили, окончательно освоились, в городе нас признали. Пошла  обычная работа. Почему же те далекие будни до сих пор кажутся важными? Многое сошлось: освоение нового дела, близкие по духу люди, обретение друзей на всю жизнь, городская интеллектуальная среда. Уехав, не оторвались от студийных дел и норильских новостей. Приезжали свои ребята, которые продолжали работать на студии, и новенькие – те, что пришли после нас – познакомиться, поговорить. А главная связь – Львов. Ему тоже не удалось осуществить свой “стратегический план”. Книги за три года не написал, зато успел понять, что слишком мало знает о Норильске, истории места, людях, которые дали тут всему жизнь. Вместо сберкнижки – долги: свадьбу устроил с узбекским размахом. Женился на норильской девушке Галине Жуковой. Мы все тогда упорно искали диктора, и Львову кто-то сказал: у нас есть! Очень милая лаборантка. Посмотрите. Повезло ему – сразу нашел и диктора, и жену. Галину Степановну Львову норильские телезрители полюбили сразу и навсегда. Сама в этом убедилась, когда лет через десять, приехав в Норильск в командировку, зашла с ней в магазин. Продавщицы заулыбались, из-под прилавка сразу появилась рыба чир, хотя Галя о ней даже и не заикалась по скромности своей. И женой она оказалась такой, что лучше не придумать. Непростая роль – быть женой человека, далекого от быта, не умеющего красиво устраиваться и обустраиваться, вбивать хотя бы гвозди в стену. Я, случалось, иронизировала: будь у меня такая жена, я бы столько написала! …А свадьба пела и плясала в ресторане “Таймыр”, столы накрывал легендарный шеф-повар Мартос, из бывших сидельцев (“Когда я работал в Греции…”, “А вот в Париже…” – наверное, сел за “шпионаж”), и, думаю, все сто гостей ничего подобного ни до, ни после не видали и не едали. Кстати, это Мартос приблизил в то время Норильск к Европе, открыв элегантный кафетерий со стойкой и вертящимися стульями – Москва таких заведений еще не знала. Правда, плакаты на стенах не отличались изяществом стиля: “Бульон с пирожком – лучший завтрак, обед и ужин в условиях Крайнего Севера” и “Особенно хороши мясные биточки с булочкой, специально нами к ним выпекаемой”. Зато правдивость текстов была полнейшей. Львовская свадьба, как мне кажется, есть одно из подтверждений таинственности связи человека с местом обитания по Вайлю. И долги были запрограммированы свыше именно для крепости этой связи: порядочный и щепетильный человек не сбежит на материк, не рассчитавшись с кредиторами.   Все хочется! В Норильске его жизнь складывалась непросто. Будь он другим, можно было сказать – драматично. Со студии изгнали за дерзкий характер. Тогда, правда, употреблялся другой глагол –  “перевели”. Перевели в многотиражку “Норильский строитель”. Потом доверили новую газету – талнахскую. Оценив успехи, вернули на ТВ, уже главным редактором. Продержался недолго – убрали опять же за дерзость: замахнулся на магазины и распределители для начальников – с занесением строгого выговора в учетную карточку члена КПСС, от чего нелегко было отмыться. А Львову, насколько знаю, “шли навстречу”, через какое-то время предлагали подать заявление о снятии взыскания, видно, в горкоме партии считали расточительным держать такого профи в отделе информации НИИ сельского хозяйства Крайнего Севера, а он не хотел каяться, не признавал вины… О взлетах и падениях Анатолий Львов как-то рассказывал в интервью корреспонденту “Заполярного вестника”, а меня, признаться, они почему-то не интересовали. Потому, видимо, что его самого мало волновали. Карьера в обычном понимании – вверх по службе – не была его целью: рано обрел свою тему не на год и не на два, а человеку творческому это всегда дает чувство внутренней свободы. Главное – блокнот, бумага и ручка, а должность может быть любой. Не доверял диктофонам, никогда не садился за машинку и не освоил – “Да боже меня упаси!” – компьютер. Рассказывая об Александре Миддендорфе в книге “Норильские судьбы”, Львов утверждает, что у его героя абсолютно норильская судьба, хотя он никогда здесь не был, потому что Александр Федорович “первым отправился туда – не знаю куда, чтобы привезти то – не знаю что. А мы уж проследовали его путем, как правило, с меньшим успехом, но чаще всего хоть с каким-то: нашли себя, свое место на земле, свое дело”. Можно считать, что это Львов о себе написал. В отпуск приедет – полон историей, историями, судьбами людскими: “Ты только послушай…” Всегда у него намечены встречи с кем-то из старых норильчан, осевших в Подмосковье, в Твери, в Обнинске, – надо записать воспоминания. Без всяких прагматичных “зачем?”, “кто это опубликует?”. Мало сказать, что это было интересно ему, он это делал еще и по долгу, который почему-то на себя возложил. Ездил в Ленинград к Николаю Николаевичу Урванцеву. Много раз писал о нем по случаю юбилеев в “Заполярной правде”, ставя на место самозванцев, пытавшихся присвоить заслуги ученого, одного из первооткрывателей Норильского рудного района. С восхищением рассказывал о старике, да и Николай Николаевич, надо полагать, тепло к нему относился. Однажды Толя с Галей привезли из Питера вкуснейшие пироги, которые Елизавета Ивановна испекла им на дорожку. Галя освоила рецепт и много лет спустя, уже в Романовке, кормила урванцевскими пирогами. А рецептик-то может стать музейной реликвией. В письмах тоже неизменно – о планах, о том, что “зудит”, что хочется успеть. Как ни странно, историк, летописец по призванию, Львов никогда не ставил дат на своих письмах, поэтому сейчас приходится их верифицировать, как верифицируют возраст долгожителей, чтобы не возносились: “Сколько вам было лет во время большого снегопада?..” Вот и я, перечитывая листки разного формата с убористой скорописью, устанавливаю время по упоминаемым событиям. Вот эти строки явно из начала 1964 года. Теперь о скучном, – несколько кокетничает друг. – Обилие творческих планов, может быть, кого-то и мобилизует, а у меня опускаются руки: все равно, мол, все не переделаешь. А ведь все хочется! И Васю из-под Гамбурга (парень там провел детство, в лагере, где детей держали как доноров), и цикл (каков пижон!) статей для “Известий”, действительно очень нужных не только мне, и Талнах, и к столетию норильских разработок, и к 300-летию Дудинки… А ведь есть еще два заказа “Сов. печати” и фильм к 30-летию Норильска… И дальше, дальше… Про то, что нашел связку писем, адресованных одному ссыльному, отбывавшему срок в Дудинке в 1907–1917 годах, тут же просьба: выяснить, где и как можно хоть что-то разузнать об этом человеке. Пока же сам разослал письма по обратным адресам от Барановичей до Сан-Франциско – вдруг дети, внуки на месте или какое-то письмо ссыльного сохранилось. Чуть позже по времени: Настроение отличное. Газета “Норильский строитель” процветает и приобретает авторитет. Никогда раньше на студии телевидения не выписывали 2 экз. этого издания, а в последних известиях никогда раньше не говорили “по сообщению газеты “Норильский строитель”… А “Зап. правде” ставится в пример верстка и отсутствие фактических ошибок. И все это – не вру. Добавим, что каждый квартал я получаю в горкоме 25 рублей премии (уже 3 кв. подряд). На 25 рублей можно было купить килограммов десять мяса или восемь сыра. Но главное – отмечают! Признают, что, изгнанный с ТВ, он и в маленькой газете остается большим журналистом! Честолюбец? Как сказать. Тут стоит по-львовски слово на зуб попробовать. Честолюбец – тот, кто любит почести. А если убрать приставку в последнем слове и перенести ударение? Львов куда больше почестей любил, чтобы в профессии все было по чести. Не позволял себе халтуры, небрежности в цифрах, фактах, стиле. Дочитываю весточку из 1964-го: Луцет (Владимир Луцет, собкор “Красноярского рабочего”. – Авт.) в отпуске, я за него. Это интересно, но слишком легко. Да и газета плохая. Но полоса по Талнаху была хорошая. Даже было приятно. Талнах – это все. И для меня, и для комбината. Остальное при встрече. Возможно, я на два года перестану быть газетчиком. Стану… писателем. Кто-то должен писать историю Норильска. К 30-летию комбината и 100-летию со дня начала разработки Норильского месторождения купцом Сотниковым. Объяснять вам, что я понимаю, насколько книжка будет плохая, – не надо. Ясно, что об интересном еще писать – увы! – нельзя. Но – работа! Поиск в архивах, командировки к старым норильчанам… Что вам объяснять!.. Да все понятно. Только вольное писательство не состоялось. Идите... к Львову! В Талнахе учреждалась газета, Анатолию предложили должность главного. Сверху, из края, уже спустили название “Заря коммунизма”, а Львов в горкоме, нарывался как всегда, спросил: заря – утренняя или вечерняя? Могли и одернуть, но прошли его “Огни Талнаха”. Бывая в СЖ России, всегда прохожу мимо стенда “Лауреаты премии Союза журналистов СССР”. Год 1967-й – двенадцать самых первых лауреатов. Портрет Анатолия Аграновского во весь рост. Известинец, легенда – как же мы ждали его очерков! На снимке он похож на “лучшего, талантливейшего поэта нашей эпохи”: широкий шаг, стать. А рядом Анатолий Львов в кроличьей ушанке, распахнутом пальто – то ли весна уже наступила, то ли осень еще не отступила. Сидит на фоне вездехода и, согнувшись, что-то записывает в блокноте. Премию он получил за очерк “Высший балл” и репортаж “Там, за озером Пясино”, опубликованные в “Огнях Талнаха”. Работы рассматривались в номинации многотиражек, и нет сомнений, что прежде всего жюри оценило львовскую газету. К сожалению, у меня не сохранилось ни одного номера, но хорошо помню ощущение: “Огни” рушили все тогдашние стандарты. Все не по правилам. Никаких передовиц “Идя навстречу…” (очередной великой дате), цифири “о выполнении и перевыполнении”, в которой обычный читатель не мог разобраться… На первую полосу выходила информация, больше всего интересующая жителей нового поселка, помогавшая им тут обживаться, обустраиваться, укореняться. По-человечески рассказывалось, что происходит у горняков, у строителей, сколько дней им осталось до открытия детского  сада, о появлении мастерской по ремонту обуви, о том, что в магазин завезли картошку… Доверительным, дружеским был сам тон газеты. Когда в начале 2000-го я неожиданно для себя оказалась заместителем главного редактора нового журнала “Профессия – журналист” и мы определились с целевой аудиторией – издатели и журналисты городских и районных газет, я в ближайший львовский приезд усадила его за статью о предпочтительных темах таких изданий. Играючи выдал за три часа живой и остроумный текст на две журнальные полосы “Местная газета: чем больше мелкотемья, тем интереснее”. Редактор продвинутой частной газеты “Саров” рассказывал мне, что эту статью они вырезали и повесили на доску рядом с важными документами. “Если на планерке чувствую кризис идей, говорю своим: идите к Львову!” Нашла журнал, перечитываю – нетленка! “Адреса, просто нужные всем или только гостям. И не только адреса культуры, но и обязательно – бескультурья. Скажем, адреса “помоечек”, не попадающих на глаза спецслужбам – почему бы не печатать, не называть (до результата)? Беды. Они всегда всех волнуют – от наводнений и пожаров до разводов и вынужденных переездов. Тебя вроде бы не касается, но ведь до поры. Знать причины полезно. Гостиница. Неужели у вас до сих пор там нет своего человека? Ведь так можно упустить самого увлекательного собеседника из приезжих… Дороги и дураки – можно и не заводить такую рубрику, коли есть “Беды”. И тема скользкая – про глупость, которая, по известной шутке, дар божий, коим нельзя злоупотреблять. Завтра же журналистов обвинят: мол, злоупотребляете… Так не заменить ли сразу разновидность бед на “Дар” – о таланте в человеке? Или еще подумать? “Чужие” (И чем они не хороши?) Юмор (смех один)… А самая главная рубрика для меня лично “Интервью на тротуаре”. Нет тротуара – на обочине. С детьми, стариками, мужиками, красавицами. С плохо одетыми, с щеголями, с постовыми, швейцарами, интуристами: ваше отношение к России, к этому пейзажу, к нынешней моде? Ручаюсь, прочтут, раскритикуют, подскажут другие вопросы. Которые высмеют следующие критики. Но это и есть жизнь, а не похороны рубрики”. Еще он предлагал рубрику “Земляки”. Сам, кстати, с удовольствием писал в “Заполярной правде” о том, что происходит в жизни бывших норильчан на материке. Присылал нам вырезки с информацией об общих знакомых. Выход моих книжек отмечал, оправдывая это тем, что я – “мама” Северка, куклы, не один десяток лет прожившей на ТВ. Я придумала сказочку о происхождении мальчика и его появлении в студии, а Вильчек сочинил веселую песенку.   "Босяки" и "босячки" Анатолий умел радоваться успехам, точнее, удачам коллег – удачному тексту, слову. Это важно для журналиста: только такая радость (не зависть же!) помогает чему-то учиться. Приезжая в Москву, пропадал в “Известиях”, потом рассказывал, чем живут маститые. У него было любимое слово – “босяк”. “Ну, такой босяк!” – высшая похвала. (Но если “А, босяк!” – то это уже полное пренебрежение.) Известинские “босяки” восхищали замыслами, книгами, да и просто разговорами. В редакции лучшей в ту пору газеты общественный корреспондент Львов сразу был принят как свой, со многими дружил. “Почему так?” – спросила недавно Станислава Сергеева, который ведет сейчас в “Известиях” “Исторический клуб”. – “Странный вопрос задаешь. Мы Толю полюбили еще до знакомства. Писал заметки, с которыми не надо было работать – только сокращать, с сожалением. А когда сам появился… Это его остроумие! С ним приятно было общаться за письменным столом и не за письменным. Умел находить и замечать интересное. Высчитал день, когда XX век перевалил в свою последнюю треть. Мы с ним придумали разные невероятные истории, которые якобы в этот день произошли, – поиграли с читателем, как 1 апреля, и много веселого потом вышло. Французы это оценили, к Львову даже приезжал французский журналист. Я просил его написать об этом в “Клуб”, но так и не написал, чертяка…” Отмечал и норильских “босяков”. Помню, говорил про Игоря Домникова: “Не такой, как мы, другое поколение… Но яркий босяк, задиристый. Все время меня подначивает. С ним интересно пикироваться…”. Позже советовал завлечь его в авторы, в “Профессию – журналист”. Не успела. Об убийстве Домникова, об отделе его имени мне рассказывал главный редактор “Новой газеты” Дмитрий Муратов, когда брала у него интервью. Однажды Анатолий спросил: “А ты помнишь норильских девочек-близняшек Кукановых? Обе так хорошо пишут! Такие босячки!” Наталья-“босячка” бывала у нас в Москве, ее коротенькие письма с Соловков, где поселилась, действительно отличало редкостное изящество стиля. Потом слышала, что она родила четверых детей, что ж, это лучше всякой литературы, но… все-таки жаль. И вдруг узнаю, что ее роман опубликован в “Даугаве” под псевдонимом Авдей Авдеев. С каким удовольствием Львов сообщил бы об этом землякам! Вторая “босячка” – Татьяна (нынче Рычкова) хорошо известна в Норильске. Позапрошлым летом была у Анатолия Львовича в Романовке, брала интервью для “Заполярного вестника”; рассказала, как живет мэтр, заверила: похож на Чацкого (что думает, то и говорит), отметила умные глаза, сделала хороший снимок. Зайдешь сейчас в Интернет, кликнешь “Львов” – и он сразу появится в полурасстегнутой ковбойке и тельняшке.   Азорские острова 1981 год. Ребята, примите на всякий случай валокордину. Впрочем, вы у меня здоровенькие. Надеюсь, выдюжите. В одном вам определенно уже повезло: что не загнулся я ни на коечке у окна в Мишиной комнате, ни за столом при Вильчеках… А то бы остались о моем уходе неприятные воспоминания. Короче говоря, когда это случилось, точно никто не знает. Возможно, в  Л-де. Возможно, во Внукове. Или в Алыкеле. Ничего особенного я не почувствовал, и в этом, говорят, и была главная опасность: мгновенной… 16-го я прилетел… На ЭКГ выбрался 21-го и с тех пор дома не был. Причем до реанимации дошел сам, безо всяких каталок и носилок… Обойдется, ребята. Все о’кей. Только, пожалуйста, никуда, нигде, ни за что не ходите без валидола – время такое. Извините за информацию. Приветы хорошим людям. Ну вот, сокрушались мы, дождался! Сколько раз говорили: пора на материк! Может, теперь, после инфаркта, поймет, что 22 лет норильской жизни многовато и для железного здоровья. Гале, норильчанке, после отпуска все тяжелее и тяжелее возвращаться домой – в бесконечную зиму, в мороз, но подвигнуть Львова на переезд не удается. Что ему мешает если не пересмотреть планы, то хотя бы подумать о работе на них в другом климате? 1985 год. …Я встретил вас и все былое – после 9 сентября 1959 года – ожило. В 27-й год норильской жизни я вступаю молодым, здоровым, квалифицированным дедом, который ежедневно вышагивает по шесть-семь километров, пишет ерунду, редактирует страниц по 10, выторговывает виноград у бывших земляков по 1,50 (в магазине 2,20 и хуже) и начинает мечтать о переезде в Прибалтику. Итак, я, кажется, готов, Галя – тем более. Но, конечно, если вплотную всем этим не заняться, Прибалтика останется в нашей жизни Азорскими островами… “Азорских островов” в их жизни не счесть. Я бы остановился на Калуге… В очередь на кв. (полчаса от Финляндского) я встал. (Речь о Романовке под Питером, недалеко от Ладоги, на 13-м километре Дороги жизни. – Авт.) Но здесь такое требование: по готовности дома выметаться немедленно. А что там (на материке) можно жить, уверенности у меня никакой, тем более в том климате… Не готов он “выметаться”. Начало девяностых (1992-й или 1993-й): Пишу кровью (острит по поводу красной ручки. – Авт.), так что, если письмо лизнуть, на языке останется сахар. Это первое, что мешает жить… Появился новый неприятный симптом: т.н. быстрая утомляемость. Да и клонит ко сну (днем!). Тем не менее пишу я – через силу – много больше любого в “ЗП”. Плюс “Крас. рабочий”, плюс “Сов. Таймыр” (два собкорства), плюс спец. задания Шинкарева для New Bridge (ЮАР + Россия, газета деловых людей). У меня даже родилась светлая мысль: а не  издать ли нечто вроде “Мой 37-й”, “Мой  38-й”… Это порядковые номера годов в моей рабочей биографии, если считать с первых информаций в “Правде Востока” – конец 1955-го. Идея бредовая, но привлекательная, ибо тут и далекая история (XIX век), и  30-е, и Урванцев, история борьбы за его место на норильском кладбище (мэр хотел захоронить прах на Ленинском пр., чтобы на него мочились псы и пьяные, а Пугачева – летом – перекрикивала бы Ротару… Это бы называлось вечным покоем). А также экономика, портреты, политика московская, идиотизм местной жизни… Достаточно. Вообще же я жду, когда кто-то из новых миллионщиков купит настольную типографию. Мечтаю (о собственном издательстве. – Авт.). Трое уже соскочили. Готовлю 4-го и 5-го… Совсем плохо: не могу (не с кем) отправить в Крым деньги старушкам и лекарства. М.б., от тебя кто-то туда соберется в ближайшем будущем? В Крыму, в Симферополе, мать, тетки (отца уже не было), отплывшие после распада Советского Союза вместе с родным полуостровом в другое государство, где еще труднее, чем в России, а денег уже не пошлешь… Он был хорошим сыном и вообще человеком родственным, заботливым. Когда они с Галей отправлялись из Москвы в Симферополь, шел пересчет подарков. Мы, наблюдая это из года в год, выучили считалочку: Мане, Леве, Соне, Броне, Эмику… В семье Толю боготворили. Казалось, он, в 17 лет уехавший из дому, тут главный, его слово самое весомое, хотя маме, Марии Эммануиловне, доктору Манулкиной, нельзя было отказать в крепости характера. Однажды по дороге в Феодосию мы свалились на голову Львовых-старших большой компанией, а в ответ на извинения нас убеждали: “Вы же нам как родственники: вы – друзья Толика!”   Окончание в №124

Норильск – самый львовский город в мире