Удивительное ощущение сопричастности – это МЫ послали человека в космос, это НАШ летчик – кружило голову. У меня и сейчас, когда я пишу эти строки, холодок пробегает по спине. Это чувство ехало на целину, на трассу Абакан – Тайшет, в Братск, Дивногорск со строителями-добровольцами, ночевало в нотной папке композитора Пахмутовой. Распрощалось оно с нами где-то в конце 70-х. На БАМ уже не поехало.

Дружина имени Гагарина Не помню точно, то ли в конце первого, то ли в начале второго урока в нашей московской школе №248 вдруг включилось радиовещание, о существовании которого мы и не подозревали. Левитан сообщил, что сейчас будет передано важное правительственное сообщение. Прозвучали позывные “Широка страна моя родная”. И почти сразу Левитан произнес слова, которые я точно не помню, но звучало примерно следующее: “Сегодня в 9 часов 15 минут в Советском Союзе осуществлен запуск космического корабля “Восток” с человеком на борту. Кораблем управляет гражданин Советского Союза, летчик-космонавт майор Юрий Алексеевич Гагарин. Корабль выведен на околоземную орбиту”. Все начали прыгать и что-то кричать. А еще через полчаса диктор прочел сообщение с главной фразой: “Корабль приземлился в заданном районе Советского Союза”. Старшие классы, к которым относился и наш 8в, отпустили с занятий. Школа была на улице Дзержинского, нынешней Лубянке, и мы все, соорудив простые плакаты, повалили на недалекую от нас Красную площадь. Два плаката запомнил: “Ура! Космос наш!” и “Москва – Луна, далее везде”. По Москве гремело радио, о котором мы тоже не знали, над городом кружили вертолеты и разбрасывали красные бумажные квадратики с портретом Гагарина. Один такой я хранил много лет, но недавно, разбирая свои бумаги, к сожалению, не смог его найти. Но вернемся в апрель 1961 года. Школа наша располагалась как гнездо ласточки под гнездом орла, одной стороной забора граничила с территорией, принадлежавшей известному ведомству. Оно и сейчас занимает большие площади в этом районе. Одно из хозяйственных подразделений КГБ шефствовало над школой, и серьезные мероприятия с приглашением гостей иногда проводились в клубе имени Ф.Э. Дзержинского. Секретарь школьного комитета комсомола, потомок шведских баронов Леша Сюненберг смотался в райком, где к нам, а особенно к нашим шефам, относились с должным вниманием, и уже на следующий день, 13 апреля, на торжественной линейке было объявлено о присвоении школьной пионерской дружине имени Юрия Гагарина.   На втором месте спорт В конце учебного года наш директор Татьяна Сергеевна Панфилова (кандидат педагогических наук, человек необычайно широких взглядов, первой в Москве разрешившая на школьных вечерах рок-н-ролл, учившая еще мою старшую сестру) пригласила в школу родителей. С ее точки зрения, уровень гормонов, бурливших в моей молодой крови, явно превышал школьную норму. И директор посоветовала родителям перевести меня в другое учебное заведение, где были и требования пожестче, и народ постарше. В техникуме, куда я поступил, все было именно так, как и предполагала Татьяна Сергеевна. Учили жестко и всерьез. Забегая вперед, скажу, что кое-что с того времени очень пригодилось мне, когда я уже работал главным инженером завода. Неожиданно (и как всегда кстати!) всплывала из неизвестных даже мне хранилищ памяти информация, которую я получил в техникуме. На втором месте после учебы стоял спорт. В спортивном зале занятия практически не проводились. Зимой – лыжи, в остальные сезоны – легкая атлетика на стадионе, летом – спортивный лагерь, кстати, на Селигере. Секций было три: волейбол, художественная гимнастика и классическая борьба. Для себя мы добирали еще футболом. К слову, если школа была с гуманитарным уклоном и школьника ценили за его интеллектуальный уровень, то в техникуме на первом месте, безусловно, были спортивные успехи. Все просто фанатели от большого футбола. В аудитории факультета даже висела турнирная таблица чемпионата страны. Возглавлял неформальный фанатский клуб Валька Пресман – маленький, щуплый, из семьи репрессированных немцев Поволжья. Идеально учившийся, Валька с немецкой педантичностью и тщательностью собирал все, что писалось в газетах о футболе, особенно о сборной СССР. Рисовал и склеивал плакаты, которые мы раскрывали на трибуне (сейчас их называют растяжками). Однажды во время трансляции матча СССР – Швеция центральное телевидение показало наши плакаты с такими текстами: “Ура! Мы ломим – гнутся шведы!”, “СССР – только победа!”. Плакат “СССР – Швеция 2:0” мы убрали, когда наши забили третий мяч. Футболом болела вся страна, и сборная страну не подводила. Яшин, Дубинский, Мамыкин, Месхи, Воронин – от этих фамилий кружились головы не только у нас, пацанов, но и у взрослых, серьезных мужиков. Приближалось лето 1962 года, чемпионат мира в Чили. Все ждали реванша за 1958 год, когда накануне чемпионата разогнали и пересажали половину сборной – Стрельцова, Огонькова, Татушина. Но к 1962 году сборная вновь вошла в форму и представляла собой грозную силу.   “Метод Пресмана” не сработал По телевизору я смотрел только футбол, хоккей и репортажи о поездках Гагарина в разные страны, которые передавали практически каждый вечер. Принимали нашего космонавта всегда первые лица и награждали высшими знаками отличия страны. Это тоже радовало и вызывало гордость – в отличие от более поздних времен, когда главными новостями стали слюнявые поцелуи наших лидеров с заезжими гастролерами. Чемпионат мира должен был начаться в июле, а в конце июня в Москву приехала на товарищеский матч сборная Уругвая, в прошлом чемпион мира. Ажиотаж возник бешеный! У Вальки Пресмана был свой, практически безотказный метод приобретения билетов. Накануне дня интересного матча мы всей бригадой вечером приезжали в Лужники. Там на конечной станции троллейбуса стояли скамейки, на которых мы ночевали, чтобы к восьми утра занять первые места во всех кассах главного входа на стадион. Кассы открывались в девять, какое-то количество билетов в них обязательно продавалось, правда, как правило, на верхние ряды северной трибуны. Но на стадион мы попадали. Обязательной частью ночного бдения были два тайма по сорок пять минут между собой, а если появлялись другие болельщики, то и с ними. Иногда нам везло вдвойне: стоя в очереди у касс, мы могли видеть футболистов, направлявшихся на тренировку. Однажды Валька, который засекал их, как правило, раньше всех, даже не заорал, а как-то завыл низким голосом: “Воронин!” К стадиону действительно подходил Воронин – высокий, в плаще “болонья”, с большой спортивной сумкой, с блестящими черными волосами, которые шевелил ветер. Мы млели от счастья. Но в этот раз метод добывания билетов “по Пресману” не сработал. Они просто не поступили в продажу. Мы добросовестно выполнили все стандартные процедуры: оккупировали скамейки, сыграли два тайма по сорок пять минут. Но то ли бог нас не услышал из-за общего шума, поднятого просящими билетик, то ли это было вообще не в его силах ввиду отсутствия этих самых билетов. Последней нашей надеждой оставался телепроектор, изготовленный умельцами из числа преподавателей техникума. Принцип действия телепроектора я тогда не понял, не знаю его до сих пор. Но телеизображение проектор каким-то образом подавал на экран, не очень, правда, четко, но, в принципе, картинку разобрать можно. Со стадиона мы помчались в техникум, в кабинете электротехники пали на колени перед главным умельцем Виктором Степановичем Птицыным, были им помилованы и получили квоту на 20 человек при условии, что стоять будем в конце зала за преподавателями, которые, естественно, будут сидеть на стульях; орать будем только после того, как начнут орать преподаватели, а заканчивать орать будем раньше их. Хоть и далеко были последние ряды от самодельного экрана, выбирать нам не приходилось.   Если не Феррейн, то потомок Очкариком я стал лет в одиннадцать. Попросив как-то у одного мальчика его очки, я понял, что видеть можно намного лучше и мир намного богаче, чем казалось мне раньше. С тех пор с очками я не расставался. Очки носили в моей семье все – мама, папа, сестра, тетка. У мамы, достаточно уверенно чувствовавшей себя в Москве, среди так называемых нужных людей был знакомый, “решавший вопросы” приобретения и ремонта такого важного прибора, как очки, и если всей остальной семье приходилось решать в основном вопросы приобретения очков, то для меня на первый план выходила проблема ремонта. На витринах аптек лежали очки отечественного производства двух типов: круглые и не очень круглые. Цвет у них был один – темно-коричневый. Если ты, к примеру, ломал дужку очков, то сдавал в ремонт и через три-четыре дня получал их назад. Иметь больше одной пары очков считалось барством, роскошью. Поэтому часто можно было встретить людей в очках, дужки которых были замотаны черной тряпочной изолентой. Синяя пластиковая изолента была дефицитом, ее наличие на дужке очков говорило о том, что у субъекта или его родителей были некоторые возможности на секретных предприятиях. Если не получалось починить дужки очков с помощью изоленты, то их просто заменяли проволокой или суровой нитью. Очки стоили, помню, от рубля пятидесяти копеек до рубля девяноста копеек, их ремонт с заменой дужки – копеек шестьдесят. Импортные оправы до покупателя не доходили – их надо было, как и большинство других нужных вещей, доставать. Мамин знакомый имел такую возможность. Звали знакомого Вадим Сергеевич. Меньше всего он походил на человека, который что-то “достает”. Среднего роста, чуть лысоватый, с аккуратнейшей прической, высоким лбом, холодными голубыми глазами, никогда не улыбающимся лицом, холеными руками, с безупречными ногтями, Вадим Сергеевич всегда ходил в накрахмаленном белом халате, в белой накрахмаленной рубашке, обязательно с темным (не черным – темным!) галстуком. Ниже халата – наутюженные черные брюки и сверкающие ботинки. А на глазах очки в тонкой золотой оправе. Служил он (не работал, подчеркиваю, а служил) в аптеке №1 на улице 25-го Октября. Пожилым напоминаю, а молодым рассказываю, что улица эта до революции называлась Никольской, как и сегодня, что аптека №1 до революции была самой большой в Москве, принадлежала знаменитому фармацевту – немцу Карлу Ивановичу Феррейну. Мне всегда казалось, что Вадим Сергеевич с его внешностью и манерами – это если не сам Феррейн, чудом сохранившийся до нашего времени, то уж точно его прямой потомок. Специализированных магазинов “Оптика” за скупостью предложения товаров еще не было, и мастера оптики “очковыми” делами занимались прямо в аптеках, за стеклянными матовыми выгородками. Часто, заходя в аптеку, можно было услышать визжание шлифовальных станков, на которых обтачивали стекла для очков. Была такая выгородка и в аптеке Феррейна. Аптека располагала четырьмя огромными залами (два наверху, два внизу) и шикарной парадной лестницей. Первый зал ограничивался матовой выгородкой, на которой висела надпись: “Посторонним вход воспрещен!”. Подобные надписи всегда вызывали у мамы живой интерес, и однажды она провела меня через эту дверь и представила Вадиму Сергеевичу. Помню, длинный ряд столов, где работали мастера, располагался вдоль стеклянной стенки, а стол Вадима Сергеевича стоял непосредственно у двери. Дисциплина была железная. Впоследствии я несколько раз замечал, как мастер, подняв голову и наткнувшись на железный взгляд Вадима Сергеевича, тут же возвращался к работе. Тогда мне подобрали первые в моей жизни импортные очки, стоили они пять рублей. Поскольку дужки моих очков ломались гораздо чаще, чем происходили мои ночные игры в футбол, маме вскоре надоело ездить со мной к Вадиму Сергеевичу, и меня стали посылать одного, сначала предварительно созвонившись, а потом уже просто так, по факту события. Преодолевая угрожающее “Посторонним вход воспрещен!”, я входил, получал кивок головой, означавший “здравствуй”, и протянутую руку “ну что там у тебя, давай”. Стоя в дверях, я минут пятнадцать наблюдал, как мастер ставит новую дужку, затем получал очки и уматывал до следующего раза. Стоило это один рубль.   Он стоял и улыбался Естественно, очередную дужку я сломал на ночном матче в Лужниках перед встречей СССР – Уругвай. Качество же изображения, выдаваемого техникумовской приспособой, исключало возможность наблюдать за происходящим без очков. Поэтому 27 июня 1967 года около часа дня я, имея в кармане традиционный рубль, прошел через запретную дверь, поздоровался с Вадимом Сергеевичем и в соответствии с ритуалом отдал ему очки, которые тут же пошли в работу. Через несколько минут в зале возник странный шум. Я открыл дверь наружу, посмотрел, в чем дело, и обомлел. По залу, направляясь к нашей двери, шел Юрий Гагарин. Народ в аптеке оказался деликатный, однако шумок, вызванный обсуждением происходящего, имелся. Только один идиот увязался за Гагариным. Несмотря на одинаковый рост, пристающий подпрыгивал как собачка за конфеткой. Одет он был в кожаную куртку, на голове черная беретка, рожа помятая, и вид он имел в целом препротивный. – Маэстро, приговаривал он, – маэстро, вы помните, мы с вами осенью встречались? Гагарин, не глядя на мужика, вежливо кивнул. По нему было видно, что занимает его совсем другое. Потом этот тип то ли сам отвалил, то ли кто-то его оттер – не помню. Сделав два шага назад, я освободил вход в мастерскую. Гагарин вошел. Он стоял в полутора метрах от меня, и я хорошо его разглядел: в повседневном офицерском кителе со звездой Героя, в простой летной фуражке. Больше всего мне почему-то запомнились простые зашнурованные офицерские ботинки. Он стоял и улыбался. Ему явно было неловко. Он очень покраснел и улыбался одновременно приветливо и смущенно. От этой улыбки у любого крыша поехала бы. Но только не у Вадима Сергеевича. На тот момент он находился у дальнего стола и теперь направлялся в нашу сторону. Не меняя выражения лица, ответил на гагаринское “здравствуйте!” и спросил своим баритоном: “Что вам угодно?” Таким голосом и таким тоном такой вопрос задает главный дворецкий Букингемского дворца во время послеобеденного отдыха королевы человеку, стоящему у ворот дворца с наружной стороны и интересующемуся, на месте ли Ее Величество. От приема, оказанного Вадимом Сергеевичем, Гагарин смутился еще больше. Он опустил руку в карман кителя и достал оттуда… очки с поломанной дужкой! – Вот, – произнес он. – Вечером на футбол, а жена очки сломала. Вадим Сергеевич взял очки, осмотрел их и понес в конец мастерской. – Вот бы кого попросить достать билетик на вечер! – вполголоса произнес один мастер, обращаясь к другому. Вадим Сергеевич услышал и, приостановившись, взглянул на говорившего так, что, думаю, у мастера до конца дней подобных идей больше не возникало. О моя Родина! Моя великая страна! Совсем недавно ты победила в страшной войне! Ты восстановила промышленность! Построила атомную электростанцию! Вывела человека в космос! Тебя населяют великие люди! Ведь нашелся же среди них тот, кто подсказал первому космонавту планеты, где можно починить перед футбольным матчем очки жены. Любой из царствующих монархов, любой из президентов, вождей посчитал бы за честь прислать спецрейсом в Москву нужные очки. Но повезло Вадиму Сергеевичу! Нет, он определенно был прямым потомком Феррейна. Прости, читатель! Я знаю, что не смог описать улыбку Гагарина. Но поверь, никто бы не смог, нет такого таланта на земле. Только тот, кто-то на самом верху, он показал мне ее, поставив в полутора метрах от него. Я не религиозен, но с годами смог определить, что тогда почувствовал, стоя напротив этого человека. Мне кажется, что его частица уже тогда осталась в космосе. И сейчас она там. И вовеки веков там пребудет. Очки мне отдали… В отчете о матче мы прочитали, что в Лужниках собралось 106 тысяч зрителей. И выиграли мы тот матч с Уругваем 5:0. А аптеки Феррейна больше нет. Там открыли французский ресторан…