Дорога на Нулевой пикет
Помните фразу незабвенного деда Щукаря: “Перво-наперво родился я”. С этого начинается биография любого человека, а дальше у всех по-разному. Случилось это знаменательное для меня событие 9 декабря 1944 года в северном городке Ухта в Республике Коми. Как туда занесло моего отца, коренного москвича? А так же как очень многих, позаботился об этом товарищ Сталин, конечно, не сам лично, для таких дел у него было немало помощников. Арестовали моего папу в 1936 году и осудили по серьезной 58-й статье на 8 лет в истребительно-трудовые лагеря. Вообще-то, правильно – “исправительно”, но, по сути, первое определение более точно отражает политику ВКП(б). Таким образом и очутился отец в этом лагерном крае.
Путь моей мамы в эти благословенные места был не менее романтичен, вряд ли у романистов хватило бы фантазии на такой сюжет. Сказали бы, что такого в жизни не бывает. Но она почище любого романа. Мама родилась в Харбине, образование актрисы получила в Шанхае с перспективой работы в Голливуде, но вышло все иначе. Не знаю, какими судьбами она встретила работника советского консульства или другого посольского учреждения, но кончились эти встречи замужеством. Мама стала Марианной Якубовной Федоровой. В 1937 году вместе с мужем приехала в Москву. Федорова отозвали по служебным делам и через пару дней вызвали в наркомат иностранных дел. Больше мама его не видела. На другой день отправилась его искать. В наркомате ей посоветовали обратиться по поводу Федорова в НКВД. Мама отправилась на Лубянку, а оттуда – на Воркуту, как член семьи изменника Родины, со сроком пять лет лагерей.
Считая, что муж погиб, после освобождения, в 1942 году, она вышла замуж за моего отца неофициально. Брак они зарегистрировали уже после моего рождения, в 1945 году. Таким образом, я являлся незаконно рожденным сыном врага народа. А Федоров не погиб и написал маме письмо в середине пятидесятых, что жив и если она свободна, то примет даже с ребенком. На письмо мама не ответила. Судьба была милостива к отцу. В лагере он попал в привилегированную касту, которую называли коротким и довольно обидным словом “придурки”. Началось все с переклички по прибытию. Портные, сапожники, художники, музыканты – шаг вперед. И отец шагнул, так как с пятилетнего возраста начал учиться игре на фортепиано и был весьма недурным пианистом. Но в лагере был только баян, на котором отец никогда на играл, но сказал, что играет. И в очень короткий срок этому научился. Нотную грамоту знал, пальцы бегали, а главный стимул – желание жить. Иначе лесоповал, о котором говорили: “Три недели работы – и сухой расстрел”. Позднее отец достал учебник по гармонии и оркестровке Римского-Корсакова и стал аранжировщиком в местном театре, в котором играла мама. Воистину не было бы счастья, да несчастье помогло. До лагеря папа работал шофером и играл в любительском духовом оркестре на геликоне, что впоследствии тоже пригодилось: он стал профессиональным музыкантом.
С 1947 года мы жили в сельской местности в Красноярском крае. В краевом центре отцу жить было нельзя, потому что здесь он находится не по своей воле, а отбывал пожизненную ссылку. В 1950-м папа получил приглашение поработать в Норильском драмтеатре от отдыхавшей в Атаманово в Доме отдыха директора театра Натальи Карповой. Отец согласился, так как ему надоела судьба бродячего музыканта.
…В Дудинке мы одними из первых покинули теплоход. На берегу нас ожидал сюрприз: все вокруг было белым от недавно выпавшего снега.
Железная дорога порази- ла меня! Это была узкоколейка с игрушечными вагончиками и платформами. На такой открытой платформе мы и устроились. Через некоторое время к составу подошел такой же игрушечный паровозик, страдающий одышкой то ли в силу возраста, то ли от предвкушения непосильной ноши. Раздался лязг всего железного, сцепка паровозика с составом совершилась, и он, отдуваясь и пыхтя, потащил свой нелегкий крест. Пошел снежок, мы сидели, закутавшись в одеяло, на своем безразмерном чемодане. На полустанке нас разыскала Карпова и предложила мне и маме ехать в ее купе. Маме очень не хотелось оставлять нашего бедного папу, но отец настоял, и мы пошли отогреваться. Купе было таким же игрушечным, как и весь поезд. Спальные полки были не поперек, а вдоль вагона. Из окна открывался однообразный, унылый вид, глазу буквально не за что было зацепиться. Белая равнина дополнялась бредущими за окном телеграфными столбами, иногда щитами против снежных заносов. Вечерело, и снег приобретал сначала синеватый, а затем и фиолетовый оттенок. От такой безрадостной картины я задремал и незаметно уснул. Спустя половину суток наш поезд подошел к вокзалу Норильска, такому же бараку, как и в Дудинке. Наш окоченевший отец побежал в буфет. Там он выпил полстакана спирта, других крепких напитков на Севере в то время не знали. Так он отметил наше прибытие.
Театр на Горной
Наконец-то меня отпустили погулять с дежурными напутствиями, что просто нельзя делать, а что категорически нельзя. Вылетаю на крыльцо и упираюсь взглядом в гору Шмидта, или попросту Шмидтиху. Ее вершина будто срезана ножом и плоская, как стол. Это придает горе какой-то зловещий сказочный вид. Первая прогулка по ближайшим окрестностям сулит открытия. Наша улица Заводская одним концом утыкается в никелевый завод, а другим – в клуб проф- союзов. Именно он дает начало всей улице. Дома двухэтажные, деревянные, но отштукатуренные снаружи. Есть просто бревенчатые, без претензий. За нашим домом, примерно в метрах пятидесяти, Норильский Заполярный драматический театр, так он называется официально. Это одноэтажное здание производит впечатление каменной постройки, но это не так. Он тоже деревянный и отштукатуренный. Здание, огромное для меня, – место работы моего отца. Он принят на службу суфлером с окладом аж в шестьсот рублей. За домом маленькое строение – туалет. Посещение его зимой сулит мало удовольствия. Неподалеку деревянный ящик для бытовых отходов. А так как в домах канализации нет, то все жидкое выливается туда же. Когда ящик заполняется, приезжают сани, все четыре борта отбивают и грузят этот айсберг. Пишу это для тех, кто сегодня живет в домах с мусоропроводами, канализацией и прочими благами цивилизации.
Через дорогу, на улице Горной, находится столовая. Там для меня главным лакомством было песочное пирожное с прослойкой из повидла, сверху посыпанное крошкой. Это предел моих мечтаний. Родители, конечно, старались порадовать меня, но обычно это были карамельки или ириски, пряники или печенье. Зефир, вафли, мандарины мы видели только в новогодних подарках, да и то не всегда. На всю жизнь остался в памяти шоколад “Золотой якорь”. Конфеты вроде “Ласточки” или “Весны” полагались по большим праздникам.
Дальше находился Нулевой пикет. Это означает, что пересечь его можно только по пропускам. Вечереет, пора домой. Наша квартира на первом этаже свободно умещается на площади в десять квадратных метров. В нашей комнатке уместились кровать родителей, мой топчан, два стареньких стула с крохотным столом и даже осталось место для вешалки и для плиты, которой мы не пользовались. Мама готовила на электроплитке, как и большинство норильчан. Откуда взялась обстановка? Из театра – все бутафорское, кроме стульев. Но самое главное достоинство жилища – паровое отопление. Так мы прожили два месяца. А потом случилось чудо. В театр пришла по почте пьеса, по-моему, Лопе де Вега, а клавир к ней не пришел, где-то, на наше счастье, затерялся. Клавир – это музыкальное оформление спектакля, а так как постановка комедии из жизни средневековой Испании без музыки невозможна, а пьеса уже включена в репертуарный план, дирекция театра призадумалась в поисках выхода из создавшегося положения. Вот тут-то отец и предложил написать свою музыку к спектаклю. К предложению суфлера отнеслись довольно скептически, но больше никто ничего разумного не предложил. Дирекция решила: пусть пишет. Папа всю неделю пропадал в театре, потому что дома работать было совершенно невозможно. Он понимал, что этот шанс он упустить не имеет права. На карту было поставлено будущее семьи. Через неделю для прослушивания собрался худсовет. Папа очень волновался, но сел к роялю и проиграл написанное. Директор театра Горин так выразил свое впечатление от прослушанной музыки: “Оформляйте заведующим музыкальной частью театра”. Это была победа! Отец проработал в этой должности с небольшими перерывами двадцать два года.
За кулисами
Очень скоро, почти сразу после сдачи музыки худсовету, мы переехали в новую квартиру. Это было жилье в том же доме и на том же этаже, но комната больше и с нишей, отделенной легкой занавеской, в которой спальня и маленький столик с лампой. Тут была еще кухня и маленькая комнатка, в которой жил актер театра Толмачев. В доме живут только работники театра: тот, кто увольняется с работы, обязан освободить жилье. Таким образом укреплялось крепостное положение работников во всех сферах.
У папы теперь оклад 1500 рублей, и нам стало жить гораздо легче в материальном отношении, но не в моральном. Папа, как ссыльный, каждый месяц ходил в милицию отмечаться. Я часто хожу в театр – “крутиться под ногами и мешать людям работать”. Актеры относятся ко мне благожелательно, как и весь персонал театра. На сцене с утра обычно идет репетиция, но она мне мало интересна. Другое дело бутафорский цех! Там я могу торчать часами, разглядывая собранное здесь великолепие: шпаги и алебарды, пистолеты и автоматы, кирасы, доспехи и многое другое, сделанное из дерева, веревок, папье-маше и бутылочного стекла.
Все это богатство замечательно сделано умелыми руками бывшего актера Ивана Ассанова. Из зрительного зала отчетливо видна багетовая рама картины, но стоит подняться на сцену и подойти поближе – видишь мятую мешковину, окрашенную бронзой и черной краской. Как говорил незабвенный Аркадий Райкин: “Ой, дурят нашего брата”. А запах кулис? Это буквальный запах клеевой краски, без клея она осыплется. А в высоком смысле это душа театра, его аура, без которой никакое искусство невозможно. Смотрю на техническое оснащение сцены: вот хитрое приспособление для имитации завывания ветра, а этот лист железа издает раскаты грома, вот две дощечки звучат как цокот копыт. Сегодня, в век компьютеров, все это можно воссоздать одним щелчком мышки. Машинерия сцены – это сложная система противовесов, при их помощи поднимают и опускают штанкеты (это длинные трубы), к которым привязывают мягкие декорации. Однажды я чуть не наделал беды, совершенно не желая этого. Обычно вся система закрыта проволочными сетками, а в этот раз рабочие сцены почему-то их не закрыли. Я всегда завороженно смотрел, как противовес стремительно уезжает наверх. И однажды, когда на сцене шла репетиция, я потянул канат, и противовес уехал вверх. Раздался какой-то грохот, я со страху убежал и спрятался. Оказывается, я своим любопытством чуть не убил штанкетом группу актеров. Тогда меня даже не наказали, хотя и строго пожурили, а рабочим сцены досталось за халатность. Они ограждающие сетки не закрыли.
Мне нравилось бродить по костюмерной театра. Я разглядывал костюмы королей, расшитые фальшивым золотом камзолы, бальные платья на кринолинах, роскошные кружева и жабо. Не меньшее любопытство вызывала парикмахерская. Здесь не стригли, а только делали прически. На деревянных безликих болванах красовались парики, лохматые, стриженые и даже лысые. С буклями, косицами и длинными косами. Всем этим волшебством заведовал Геннадий Пыпин, гример и парикмахер, настоящий профессионал своего дела. Мир театра, мир доброго обмана – это мои университеты искусства.
После репетиции папа и я отправляемся домой обедать. У мамы готовы щи со свининой, которую я терпеть не могу. Зато хлеб ем с удовольствием, сам за ним ходил рано утром. Хлебный магазин от нас недалеко, и перед ним всегда толпится народ в ожидании привоза. Наконец появляются сани с большим закрытым ящиком с дверями. Лошадка стоит смирно, ее красивые глаза с большими ресницами, как у актрисы Орловой в “Цирке”, подернуты инеем. Лошадка покорно-печальная, и мне ее очень жаль. Белый хлеб очень быстро заканчивается. Тетка за прилавком ловко орудует гильотиной, вделанной в прилавок, и булка взвешивается, к ней нередко добавляется довесок. Я их люблю, пока иду до дома, с удовольствием съедаю. Вкусно!
После обеда папа отправляется на работу в клуб профсоюзов, это его работа по совместительству. Она мне нравилась не меньше первой, потому что давала возможность бесплатно смотреть кино. Помню фильмы “Падение Берлина”, “Смелые люди”, “Сталинградская битва”, “Застава в горах”, “Сказание о земле Сибирской”. После сеанса возвращаюсь домой. Мама затеяла стирку, а это довольно долгая процедура. Надо было налить воды в большой оцинкованный бак, настругать туда хозяйственного мыла, положить белье и поставить бак на электроплитку. Когда это варево закипит, она ворошила его палкой. После белье из бака она помещала в такое же оцинкованное корыто и стирала его на специальной доске. Гофрированный лист железа в деревянной раме давно забыт, а тогда мама захватывала в пригоршню кусок простыни и шаркала его о гофр доски. Эта операция требует немало усилий, не говоря об отжиме руками белья. Глажка тоже дело непростое. На электроплитку ставился утюг. Им можно гладить, пока он не остынет. Потом все сначала.
После того как отец стал заведующим музыкальной частью в театре и подрабатывал в клубе, мы стали жить гораздо лучше во всех отношениях. Заменили бутафорские постели на настоящие, комната приобрела более благоустроенный вид. Мама вышивала болгарским крестом и гладью салфетки, накидки и занавески. На маму в магазине перестали смотреть как на ненормальную, когда она заказывала двести граммов гречки, четыреста пшена, полкило макарон и так далее. Помню, что черной и красной икрой торговали прямо из бочек. Были и другие дефицитные продукты, о которых в России могли только мечтать, кроме москвичей, разумеется.
Шанхай
Расскажу о балке. Это шедевр лагерной архитектуры, нечто среднее между сараем и землянкой, собственного проектирования и возведенный из подручных материалов. Балки ютятся все вместе, сиротливо прижимаясь друг к другу. Зимой к каждому балку ведет туннель, а все вместе это образует лабиринт. Весь этот “микрорайон” носит негласное, но очень точное название Шанхай. Я уже неплохо ориентируюсь в хитросплетении балков и стучу в знакомую дверь друга. Вовка открывает дверь, предварительно спросив, кого принесло. В нос ударяет кислый и сырой запах никогда не проветриваемого жилья. Окно в балке – большая роскошь. Во-первых, без него теплее, а во-вторых, грабители не залезут. Хотя по большому счету грабить тут нечего. Через несколько минут мы с Вовкой уже на горке с санками. Хуже, когда пурга: на улице дальше десяти шагов ничего не видно и нам запрещают выходить из дома. Игрушек у нас почти нет, но нас это мало огорчает, достаточно дать мальчишке пустую коробку, пару щепок, и он разыграет драму космического масштаба.
Однажды нас с Вовкой нелегкая занесла на базар. Здесь много самодельной мебели: табуретки, стулья, столы круглые и кухонные, этажерки, тумбочки и матрасы. Все сделано профессионально и хорошего качества. В магазинах мебели практически нет, надежда только на народную самодеятельность. В нашей бывшей десятиметровой комнате живет столяр театральных мастерских. Он дома делал пружинные матрасы и потом их продавал. Я видел, как он крутил пружины специальным приспособлением, прибивал их к деревянному основанию, потом сверху всю конструкцию перевязывал бечевкой. Поверх он стелил старое ватное одеяло или изношенные телогрейки, наконец, все обтягивалось веселеньким ситцем с цветочками. Потом прибивались ножки – и топчан готов на продажу. Именно ему заказали топчан для меня, на котором я благополучно проспал несколько лет.
Чего только не было на базаре, были даже деревянные игрушки, глиняные свистульки, целлулоидные головки красивых кукол, пришитые на матерчатые туловища. Продавали сахарные разноцветные петушки на палочках и жевательную серу.
Музыкант-калека правой рукой играл на кнопках, а левой рукой-культей растягивал меха. Инвалид при этом пел довольно скабрезные частушки. Вокруг мужики весело ржут, при этом суют ему милостыню в прибитую к баяну консервную банку. Инвалид между опусами опустошает содержимое банки, чтобы вновь прибывшим было куда класть смятые рубли и иногда даже трешки. Здесь же работает предсказатель, тоже калека, у него одна нога, а вместо второй протез. Это деревянная тумба, которая крепится ремнями к ноге, где-то в районе колена, и идет книзу на конус, который оканчивается окованной железом деревяшкой.
На груди у инвалида лоток с билетиками и морская свинка. За рубль вы можете узнать свое ближайшее будущее, как правило, хорошее, иначе клиентура иссякнет. Заплатив предсказателю, вы ждете, когда по его команде свинка мордочкой ткнется в билетик. Разворачиваете бумажку и узнаете, например, что вы получите премию или встретите свою любовь.
Рояль для начальника
Мы с Вовкой с сожалением всегда покидали это шумное торжище. Однажды из-за него я чуть не пропустил интересное событие в театре. Отец ушел выбирать рояль из полученной партии инструментов. Я прибежал в театр, когда рояли стояли уже распакованными и поставленными на ножки. Отец с настроечным ключом переходил от одного рояля к другому, что-то наигрывал и прислушивался. Один, фирмы “Блютнер”, понравился папе больше всего. Инструменты были получены из Германии в счет военных репараций. В этот момент на роскошном ЗИСе подъехал директор Норильского комбината Зверев. Отец знал, что один инструмент Зверев намерен забрать домой, несмотря на то что никто в семье директора комбината играть на нем не умеет. В своей грубовато-барственной манере он спросил отца, какой рояль он советует взять. Отец выбор уже сделал, ему очень нравится “Блютнер”, он хотел бы оставить его в театре. Поэтому расписал в превосходной степени достоинство рояля “Бехштейн”. Но Звереву нравится “Блютнер”, отделанный под красное дерево, он, видимо, благороднее впишется в интерьер обстановки его двухэтажного особняка. Зверев пригласил отца настроить его. Отец прибыл в особняк в точно назначенное время. Хозяин был еще на работе, и настройщика встретила хозяйка дома. Отец прошел в комнату, где стоял инструмент. Папа заканчивал настройку, когда приехал на обед хозяин. Он пригласил работника отобедать. На столе были свежие помидоры и огурцы, другие невиданные для Севера деликатесы, угостили его и коньячком. Хочу заметить, что через лет этак 10–11, когда я работал в ДК металлургов, я увидел рояль “Блютнер” в хореографическом классе. Значит, Зверев, уезжая из Норильска, казенный рояль не прихватил, что делает ему честь.
Однажды моим безалаберным скитаниям по улице пришел конец. Осенью 1952 года я стал школьником. На мне новенькие ботинки, черные брюки и такого же цвета мундирчик с металлическими гладкими пуговицами, а-ля гимназист. Весь вид портит только цивильная кепка. У меня новый портфель с пеналом, тетрадями и чернильницей-непроливайкой в рукодельном мешочке вроде кисета. В пенале целое богатство из ластика, ручки-вставочки, несколько перьев и два простых карандаша. Позже добавится букварь с черным профилем солдата в каске и с винтовкой (дань недавно прошедшей войне) и матерчатая касса с нарезанными буквами для составления слов. Моя первая учительница, Ираида Викторовна, была немолода, ей было за пятьдесят, и мне она казалась не старой, а просто древней. Оказалось, что она была человеком высокой культуры, необыкновенного такта и педагогического дарования. Учитель с большой буквы. Я потом забыл большинство своих учителей, но Ираиду Викторовну храню в памяти. Именно она привила мне любовь к учебе, жаль, что эту любовь напрочь отбили в старших классах.
Во втором классе вторую четверть я начал в новой пятой школе. Через дорогу, возле нашего дома на Богдана Хмельницкого, началось строительство музыкальной школы. Естественно, ее строили заключенные. Стройплощадка была обнесена дощатым забором с колючкой поверху и с вышками по углам. У нас завязались дружественно-бартерные отношения с невольниками. Мы забирались на крышу дома и швыряли через забор батон, пачку чая, граммов сто масла, и в обмен нам бросали замечательно сделанные пистолеты и сабли из дерева. Мы недоумевали, как можно отдавать такие вещи в обмен на такую ерунду, как чай, масло и тому подобное. Через некоторое время стройка замерла, и нам было непонятно почему. О реабилитации мы ничего не слышали, что было вполне естественно для нашего возраста. И только в 1955 году, когда папа получил из Москвы большой серый пакет и, прочитав его содержимое, заплакал, во мне что-то шевельнулось. Мне было безумно жалко папу. Потом, крепко выпив, он часто повторял: “А молодость кто мне вернет?” Мне было неполных одиннадцать лет, я еще мало что понимал, но на этом мое детство закончилось.
Продолжение следует
Редакция благодарит за предоставленный для публикации материал Галину КАСАБОВУ,
редактора-составителя издания “О времени, о Норильске, о себе”.
|
Юный пионер Вова Рассадин, 1954 г.
В Норильском Заполярном идет подготовка к спектаклю
Одноэтажное здание театра производило впечатление каменной постройки, но первый театр был деревянным
|
WAP
PDA
