О спектакле Заполярного драматического  “Жди меня…”
 
Наверное, это и есть высшая задача искусства, когда после прочтения книги, просмотра нового фильма или, как нынче, нового спектакля хочется взяться за перо. И поделиться мыслями, постараться быть услышанной, найти единомышленников или тех, кто сможет разубедить и помочь взглянуть на суть вещей с иной стороны.

Много черного в общей беде Безоговорочно и практически со стопроцентной уверенностью могу сказать: если бы передо мной разыгрывались сцены НЕ из прошлого Норильска, Норильлага, мои аплодисменты режиссеру спектакля и сценаристу были бы намного громче… Что же заставило меня застыть в задумчивости и ожидании катарсиса, которому положено случиться в конце хорошего спектакля, но так и не случилось? А “Жди меня…” – спектакль хороший. В пользу этого – отточенная метафоричность действия, потрясающие находки в интерактиве – не навязчивые и не вульгарные, как во множестве современных постановок. Выше всяких похвал антре фокусников-энкавэдэшников, одним мановением руки находящих “контрреволюционные” письма у  зрительницы из первого ряда: с одной стороны, “полный контакт” с залом, с другой – внятно распознаваемый посыл художника о том, что с каждым может произойти что-то подобное, независимо от эпохи. Да и кабинет “начальника”, спущенный вровень с первыми рядами партера, делает зрителя не только свидетелем, но и участником происходящих событий, особенно пронзительных, если это сцены допросов… Форма концерта, номерами которого являются комичные до трагедии и трагичные до смешного миниатюры из жизни узников Норильлага (к слову, реальных личностей!), избранная в качестве основной канвы спектакля, – филигранна и достаточна оправданна. Сценические находки: люди, самостоятельно укладывающиеся на вагонетку и превращающиеся в штабели трупов, пьющий в самом конце антракта в собственном кабинете энкавэдэшник, не замечающий, что еще не все зрители вошли в зал, – пронзительны и дают ощущение сопричастности… Лай настоящих овчарок на сцене на фоне серой массы заключенных, безусловно, тоже работает на поставленную режиссером задачу. А вот какова эта задача? Поняла ли я ее как зритель? И почему же не случилось высшей точки очищения в конце? При том что главные герои погибают – их расстреливают. Наивысший накал, казалось бы… Здесь, пожалуй, мы вплотную подошли к грани, на которой очень трудно балансировать в художественном произведении, и грань эта – между правдой и вымыслом… Сальери с легкой руки гениального Пушкина навсегда остался в сознании подавляющего большинства людей злодеем, погубившим великого Моцарта из элементарной зависти. И пускай историки уже не первый век пытаются обелить перед потомками ни в чем не повинного композитора, это мало кого трогает. Сальери – виновен. Об этом талантливо написал Александр Сергеевич. Просмотрев спектакль и восприняв его как единое целое, что мы ощущаем в послевкусии? Страшный лагерь, где людей пытали, унижали, избивали, расстреливали… Остается ощущение неприятия людей без морали, причем неважно, по какую сторону колючей проволоки они находятся… И наверное, это был бы сильный эмоциональный посыл, призывающий ни в коем случае не допустить возвращения страшных времен, если бы… если бы не легкая досада от того, что это – Норильлаг, то есть вполне историческое место действия, и это – Гумилев, Урванцев, Козырев, то есть реально существовавшие личности. Ведь то, что происходило с ними на сцене, не совсем правда – скорее полуправда. Потому что – было, но было не с ними. Или с ними, но не в Норильлаге… Да, конечно, метафора… Но метафора разве предполагает четкое указание места и субъекта действия? Предвижу, что, прочитав эти строки, многие знающие о Норильске и Норильлаге из практически единственного потока информации, сформированного и обрушившегося на нас в пресловутых 90-х годах, воспылают праведным гневом. Спешу успокоить: я не пытаюсь обелить гулаговскую систему и назвать ее прогрессивной придумкой советского времени (впрочем, это придумка и не советская, есть аналоги в мировой истории). Пытаться обелить суть репрессий, происходивших в нашей стране во время правления Сталина, – дело неправедное и, пожалуй, опасное. Опасное в плане забвения уроков истории, а через это – возможности ее повторения, ведь люди не изменились… Более того, я – потомок русских репатриантов, расстрелянных в Иркутске в 1937 году за то, что они вернулись в неподходящее время на Родину из “белого” Харбина… И все же я – за правду. Организации и люди, делавшие в конце ХХ века огромную работу по восстановлению доброго имени невинно репрессированных, похоже, выполняли – вольно или невольно – еще одну задачу: объединить в сознании людей модели создания самых страшных репрессивных машин различных государств в различное время, например, концентрационных лагерей фашистской Германии – со сталинскими лагерями в Советской России, выкрасив все таким черным цветом, что под ним правда-то не очень и заметна. Почему это происходило, кому это было нужно – разговор на эту тему не сейчас. Но факт остается фактом – именно тогда было сформировано сегодняшнее мнение и видение норильской истории у подавляющего числа норильчан, бывших и нынешних. Ни в 50-е годы, ни в 60-е, когда культ Сталина был развенчан, когда страну захлестнула так называемая оттепель и, главное, когда живы были люди, а воспоминания о периоде репрессий были свежи, такого потока чернухи и таких душераздирающих историй, которые появились в 90-е годы, не было. И попытки разобраться сегодня в этом вызывают у многих приступ отчаянной агрессии. Но давайте все же попытаемся… Себе в союзники я возьму Николая Одинцова, бывшего заключенного, прошедшего таймырские лагеря, к сожалению, недавно ушедшего от нас. Но оставившего в наследство объемную книгу – “Таймыр студеный”. Помимо воспоминаний и рассказов о лагерях он много и с негодованием пишет о мифологии, которая рождалась в 90-е годы у него на глазах. О том, как приобрел, по его словам, практически культовое поклонение бунт 1953 года (слово “восстание” Николай Алексеевич подчеркнуто берет в кавычки), о том, что “высказывания о терпевших жестокие муки в лагере на Каларгоне политических заключенных… кажутся неправдоподобными. Их там просто не было”. И объясняет почему: потому что на Каларгон отправляли отъявленных мерзавцев и преступников за совершенные ими преступления (убийства, грабежи, изнасилования) уже в период  их нахождения в лагерях общего режима. Как выразился Николай Алексеевич, “подобную мразь в наше время называют отморозками”. И как раз о периоде, когда в Норильлаге зарождался театр и о котором речь в спектакле, Одинцов пишет следующее: “Да, действительно, на строительстве Норильского комбината в тяжелейших условиях работали заключенные. Было много несправедливостей, особенно в первые годы возведения комбината, когда, кроме кирки и лопаты, не было других землеройных механизмов. Но это в первые годы…” Особенно хочу подчеркнуть окрашенное определенным семантическим образом слово “несправедливости”. Не “жестокости”, не “издевательства”, а именно – “несправедливости”. Впрочем, лагерь заключенных – это ведь не санаторий, не правда ли? Не один Одинцов свидетельствует о режиме пребывания в норильских лагерях: ведь зачастую перевод сюда означал шанс на выживание (как произошло, к слову, с армянскими архитекторами Мазманяном и Кочаряном). Евфросиния Керсновская, иллюстрации которой из “Наскальной живописи” использовались в оформлении спектакля “Жди меня…”, пишет об этом тоже. А ее никак нельзя заподозрить в симпатиях к системе ГУЛАГа. Перечитайте еще раз внимательно “Норильские рассказы” Сергея Снегова: после тяжелого этапа (“этап” в данном контексте – этапирование к месту отбывания наказания) его “сидение” и работа в Норильске практически ничем не отличались от жизни вольнонаемных специалистов… Именно в 90-е годы была создана основная мифология ГУЛАГа в целом и Норильлага в частности. На этих мифах и построен сюжет спектакля “Жди меня…”. А если все же не Сальери? Что же происходило на самом деле, если опираться на факты, немногочисленные архивные документы и обыкновенную логику последовательности событий? Построить полиметаллический комбинат руками достаточно дешевой рабочей силы – такова была основная задача советского правительства. Построить на такой отдаленной территории, что и сегодня до нее добраться проблематично. Не говоря о начальном периоде строительства, когда не было не только механизмов, но и дорог, а арктическая авиация делала только первые шаги. И, доставляя сюда с большим трудом рабочую силу в период летней навигации (путь от Дудинки до Норильска занимал неделю и более!), руководство комбината и лагеря понимало, что другой рабочей силы в течение девяти месяцев им взять будет неоткуда. Поэтому делалось все возможное в условиях лагеря как такового, чтобы эту рабочую силу сохранять, да не просто сохранять, а поддерживать в работоспособном состоянии… Потому что планы строительства комбината и добычи руды и производства металла никто не отменял, тем более что в мире отчетливо пахло войной. Для того чтобы план выполнялся имеющимися трудовыми ресурсами, в ход шли разные методы, и система наказаний была не основным из них. Наоборот, поощрения, так называемые зачеты, двойные пайки, получение пусть небольшой, но зарплаты, возможность отоваривания в киосках на территории лагерных зон, предоставление выходных дней, расконвоирование высококлассных специалистов, – это все имело место и работало на основной результат. В череде таких стимулирующих методов и создание КВЧ – культурно-воспитательных частей, ставших удобренной почвой, на которой в 1941 году появился второй Заполярный театр драмы (ибо первый театр драмы был организован в Игарке) – сегодня мы его называем Норильский Заполярный театр драмы имени Вл. Маяковского. Но ставить спектакль о том, как руководство лагеря и комбината заботилось о работоспособности “контингента”, – в этом нет никакой высокой задачи. Я понимаю… И все же… Козырева и Гумилева не пытали в Норильске. Тут вообще не было задачи пытать и выбивать показания, потому что допросов здесь уже не было. Допросы остались там, на Большой земле. Сюда заключенных привозили уже со статьей. И привозили не издеваться и расстреливать (зачем так далеко и дорого везти человека, чтобы расстрелять?), а работать. Поэтому основной контингент Норильлага состоял вовсе не из высокоинтеллектуальных ни в чем не повинных интеллигентов, а из бытовиков и уголовников – по сути, грубой рабочей силы. И за эту правду спасибо режиссеру Анне Бабановой. Ведь действие спектакля проходит на фоне персонажей второго плана – отнюдь не невинных овечек… И Урванцева не избивали в Норильске. Здесь он вообще жил на особом положении: вместе с женой в гостиничном номере, работал в обычном кабинете, только к дверям был приставлен конвоир… И перечисление представителей многих-многих наций, что оказались в Норильлаге не по своей воле, тоже работает на не совсем корректную ассоциацию с “тюрьмой народов”. О каком срезе времени идет речь? Если о том, когда создавался театр, – подавляющее большинство осужденных были собственные граждане, и более того, основная масса – русские. Если о периоде во время и после Второй мировой войны, где ключевое слово “мировой”, – там, конечно, картина несколько иная. Но даже в этот период из трети заключенных, которая приходится не на русских, а на “мировой интернационал”, половину занимают украинцы, а именно – усташи, оуновцы и прочие. Хорошо, а если это не про Козырева и не про Урванцева? И не про Норильлаг? Тогда я начинаю видеть посылы, с которыми, возможно, и обращается режиссер к зрителю. О том, что нет предела и прощения ничтожеству и низости. О том, что не каждый может достойно себя повести в минуту испытаний. Это блестяще показано в сцене превращения участников недавно вольного хора в толпу заключенных, где не каждый смог остаться человеком. Кто-то принял условия игры, кто-то опустился ниже собственных моральных принципов, но ведь кто-то и сохранил себя! “Первыми расстреливают храбрых…” – звучит в спектакле. Сильные слова. Но это не про Норильлаг… Здесь расстреливали саботажников. Потому что нужно было строить комбинат. А рабочей силы другой нет и до июля не будет… Возможность вернуться в прошлое – с помощью зеркала времени, изобретенного астрономом, или с помощью поставленного спектакля – и понять, что низость и подлость одинаковы во все времена. И сегодня эта дилемма актуальна. Такой посыл режиссера я также приняла и согласилась с ним. Но артистов КВЧ после концерта в Норильлаге не расстреливали. Никогда. И поэтому я не поверила концовке спектакля. Поэтому не произошло катарсиса. Ведь он возможен при условии полного погружения и принятия происходящих на сцене событий... А если бы разговор шел не о реальном лагере – Норильлаге?.. А если бы разговор шел не о реальном композиторе Сальери?.. Наверное, мы уже вторгаемся в несколько другую область рассуждений. Ее охарактеризовать можно двумя вопросами. Имеет ли право художник на вымысел, когда речь идет об исторических личностях, об исторических событиях? А если имеет, какова ответственность художника за последствия принятия обществом ЕГО версии, а не реальных событий? У меня, если честно, нет четкого ответа на эти вопросы. И это, наверное, уже совсем другая история…

“Остается ощущение неприятия людей без морали, причем неважно, по какую сторону колючей проволоки они находятся...”