В Норильском Заполярном театре драмы идут репетиции спектакля по популярной пьесе Михаила Угарова “Смерть Ильи Ильича” (“Облом-оff”), премьера которого состоится в апреле.  Постановку осуществляет режиссер из Санкт-Петербурга Владимир Гурфинкель. Художник спектакля – Ирэна Ярутис. Сегодня эти имена широко известны в театральном мире, но многие помнят их  еще по афишам нашего театра. “ЗВ” встретился с бывшим норильчанином Владимиром ГУРФИНКЕЛЕМ.

– Я бы сюда не приехал, если бы не ностальгия. Но отказаться от Норильска не могу… Это же личное, воспоминания. Иду покупать сим-карту в магазин сотовых телефонов, продавец дает мне хороший номер со словами: “А я вас помню…” Приятно. Связи душевные не должны рваться. Те люди, которые были нам любопытны когда-то, через годы становятся нам еще интереснее. Я не боюсь разочарований, потому что посаженные семена, как бы они ни проросли, имели на это право. В городе есть люди, с которыми я бы очень хотел увидеться, на вахте театра есть мой номер телефона.   Норильск – гнездо зимы – Впервые в северном городе вы появились в середине 90-х. Это было в начале вашего творческого пути, хотя не самый первый театр выпускника Ленинградского института театра, музыки и кино (и Киевского института культуры в придачу). Что привело вас на окраину мира? – Меня привлекают крайности. К концу 80-х, совсем мальчишкой, я уже поработал практически на Крайнем Юге – в Ашхабаде, поэтому не отказался от приглашения поехать на Крайний Север. Я служил очередным режиссером в Норильском Заполярном года два. Поставил “Все в саду” Олби, “Когда же пойдет снег” Дины Рубиной, “Квадратуру круга” Катаева, “Прикоснись к моей улыбке” Герша и “Хочу красиво жить” по Старицкому. В Норильске я получил то, что должен был получить. Я нашел свое счастье. Нас с Ирэной Ярутис принесло сюда ветрами предыдущей жизни, и здесь у нас началась своя точка отсчета. Норильск – нулевой пикет нашей судьбы, нашей любви, творческих взаимоотношений, нашего всего. Все в этом мире меняется. В Норильске неизменным остается то, что создает его доминанту, – природные условия. Они формируют тип людей, сюда приезжающих, их поведенческую психологию. Если вы зададите мне вопрос: “Что изменилось в Норильске?” – не говорю про театр, архитектуру, степень комфорта, это меняется во всем мире – я отвечу, что меньше стало того чувства, что в этом месте считаются с твоими потребностями. Раньше подходишь к перекрестку – и машины тормозят, чтобы дать тебе дорогу… Это создавало чувство безопасности. Теперь, как везде, в Норильске люди стали больше спешить и меньше обращать внимание на окружающих. – За пятнадцать лет после вашего отъезда вы ни разу не бывали в Норильске? – Однажды, но летом, поэтому не в счет. Я был здесь на гастролях вместе с Красноярской драмой. Мы приезжали сдавать какой-то проект. Летом все были в отъезде, и было другое настроение. Норильск – гнездо зимы. – Сейчас вы в нужном настроении? – Я точно понимаю, что приехал не в знакомое прошлое, а в  незнакомое, напоминающее прошлое. Многие люди изменились. И вчерашние лирические герои покрылись морщинами и сединами… Если ехать не во вчера, а в новое, то можно избежать чувства разочарования. К сожалению, какие-то связи порваны. Иных уж нет, а те далече. Я уже никогда не увижусь с Кродерсом. Некоторых норильчан  встречаю очень далеко. В мае я летел в Рим по делам, и появилась возможность сделать остановку в Израиле. Там я встретился с Леней Улановским. Для тех, кто его помнит и любит, сообщаю, что Лене сделали операцию, и он, провожая меня, долго скакал мячиком по ступенькам. Он нисколько не изменился и продолжает на новом месте заниматься созерцанием. Очень странно, но, оказывается, весь мир един. Я с неким испугом предполагал, что и в Норильске увижу “Макдоналдс”… К счастью, его здесь нет, и это радует. Что однозначно в городе плохо, так это связь. Если бы я был отцом Норильска, то  первым делом подсоединил бы город к миру, устроив быстрый Интернет. С этой  точки зрения Норильск сегодня выглядит захолустьем. К сожалению. Здесь я не могу поговорить с миром по “Скайпу”. Герой нашего времени – Бывший главный художник театра Михаил Мокров, с именем которого связана целая эпоха в нашем театре, рассказывал, что именно вы соединили его с Норильском. – Я привез Мишу, композитора Леонида Иновлоцкого, художника Таню Ногинову. Из артистов – Сашу Черкашина и Сашу Глушкова, Димку Дьяконова, Лиду Гончарову, Свету Макарову. Я вообще такая крыса, люблю стягивать людей. В девяностые здесь надо было создавать на сцене романтическую сказку, нечто сентиментальное, чувственное, музыкальное. – Потребность в романтике и сентиментальности сегодня отпала? – В Норильске нельзя жить, если не знать ответ на вопрос, ради чего я здесь. Тут можно держаться только смыслом. Это место сложно любить, нужно любить людей, которые здесь тоже ради чего-то. Все разговоры о том, что это место обетованное – форма успокоения. Я думаю, что на сегодняшний день зрителю, в том числе и норильскому, нужен осмысленный, дерзновенный, нарушающий общие правила, интеллигентный герой, который хочет прожить свою жизнь. Не так давно в Санкт-Петербурге я просидел в машине около часа, наблюдая за прохожими. Не всегда появляется такая возможность посмотреть по сторонам, а тут я был вынужден ждать. Я обратил внимание на то, как фотографируются рядом с памятником, у которого стояла моя машина, внешне приличные девчонки. В таких чувственно-эротичных позах, какие раньше можно было увидеть только на обложках бульварных журналов. А сейчас это стало стереотипом. Хватаюсь за все рычаги, данные мне профессией, чтобы утвердить хотя бы на сцене другой тип героя. Современным героем может стать каждый человек, который ради идеи, вопреки обществу, мейнстриму  что-то создал. Для меня правильный автор – Лев Николаевич Толстой, потому что он знает, что хорошо, что плохо. У него нет слова “как бы”, а есть абсолютно точный критерий прекрасного и ужасного. Его персонажи так тянутся к светлому. – Но у нас вы ставите угаровскую “Смерть Ильи Ильича” по “Обломову” Гончарова. – Когда мне сказали, что у Сережи Игольникова грядет юбилей, я стал думать о нем в роли Обломова. Илья Ильич не как все. Он хочет прожить свою жизнь, а не бежать в толпе. Мне кажется, что для Сережи эта роль будет этапной. Считаю, если у артиста какая-то юбилейная дата, надо дать ему возможность самого главного в жизни – возможность ошибки или победы. Сергей Игольников играл у меня вместе с Лорой Потехиной во “Все в саду” и слепого мальчика в “Прикоснись к моей улыбке”. У нас есть опыт взаимодействия, но это прошлый опыт. Дело тренера, режиссера, руководителя – поставить сложно выполнимую задачу. Если хочешь, чтобы люди развивались, ставь перед ними трудные задачи, но просчитай все так, чтобы они себе не сломали шею. – Кто будет играть Штольца, Ольгу, Пшеницыну? – Сережа Ребрий – Штольц. Юная Юля Новикова – Ольга Ильинская. Есть роли, где я юность не променяю на умелость. Лора Потехина играет Пшеницыну, самую уютную женщину на Земле, что и должна играть. Палыч, Андрей Ксенюк, – Захар. Рома Лесик – Аркадий. Все раскладывается.   Свое на любой сцене – В процессе работы вы подчиняете актеров себе? – Я их подчиняю смыслу. Спектакль – очень точная система взаимоотношений. Демократия и театральное искусство несовместны. Нет ничего ужаснее слова “демократия”. Большинство никогда не выберет то, что нужно.  Большинство выберет, что удобно, что понятно, что приятно. Большинство всегда затопчет выступление Сахарова… Все-таки надо идти не за знающим, а за ищущим. Таких не много… Если я не буду чувствовать себя Демиургом и центром мира, то мне надо будет заниматься чем-то другим. – Я обратила внимание, что в послужном списке режиссера Гурфинкеля никогда не было Куни. – И в советские времена я проскочил  между струйками – похвалой съездам и трубам большого диаметра не занимался. Как-то умудрялся прятаться то за классику, то за приличную современную литературу того времени. Жизнь одна. Мы не имеем права расходовать ее на то, что не близко. К счастью, никто не способен заставить меня ставить плохую литературу или то, что меня не волнует. Выбор темы всегда крайне эгоистичен. Есть проблемы, которые вдруг вскипают во мне, и я понимаю, что надо об этом говорить. Куни с точки зрения кассы кормит театр, но для меня есть другие авторы, которым я доверяю. Наша профессия связана с тем, что мы направляем определенные волны, предчувствуя их, поэтому мы должны быть восприимчивы к постоянно меняющемуся миру. Иначе можно потерять вкус времени. Последние полгода мы с режиссером Адольфом Шапиро ставили спектакли в Питере с одной труппой на разных сценах. Это один из последних великих мастеров нашей профессии. Меня восхищает его легкость и то, как он меняется от спектакля к спектаклю. Как он просчитывает все вперед. Как он видит все впереди. Однажды я вместе с ним собирал грибы. Это стало для меня одним из самых мощных жизненных впечатлений. …Выходит великий режиссер. Курит. Смотрит на небо. Думает о чем-то своем. Иногда мы обмениваемся репликами. Он срезает белый гриб и кладет его в корзинку. Опять курит. Смотрит на небо. Гуляет, ни разу не опустив голову. Вздыхает. Подходит, срезает белый гриб. Идет дальше.   Я палочкой перебираю каждую травинку… Нашел три гриба. Он – корзинку. Что это такое? Каким образом он чувствует этот гриб? Он и сам не может объяснить. Так же точно он чувствует конфликт,  чувствует зрительный зал, города, театры. Это приходит с каким-то гигантским накоплением. Спектакль зависит от огромного количества обстоятельств, но не мировоззрение, способ жизни и чутье мира творца. Шапиро всю жизнь взращивал свой театр и потерял его, когда два десятилетия назад закрыли Рижский ТЮЗ, но не себя.  Это какое-то великое умение, когда театр в тебе настолько силен, что личность формирует свое на любой сцене.   Счастье режиссера – это… – Если бы не театр, чему вы могли бы посвятить свою жизнь? – Конечно, что-то могло бы быть. Я бы не умер, но, к сожалению, бацилла была привита, хоть и случайно, но в том возрасте, когда я еще не успел ничем практически позаниматься.  Это не было влюбленностью в театр. Это была идея театра. Ты создаешь, а сам в тени. Много лет я учил себя выходить на свет. Впоследствии оказалось, что я и на свету чувствую себя неплохо. В этом есть настоящий промысел. Если бы я сегодня мог что-нибудь поменять, то я бы хотел иметь возможность всякий раз начинать спектакль без груза опыта. – Опыт может мешать режиссеру? – Есть уже известные мне пути к успешному, которые и надо забывать. Иначе не возникнет новых путей. Большие режиссеры, такие как Шапиро, так и делают.  Смотришь на небо, а под ногами – гриб… – Вы ставите по всей России и за ее рубежами – не хотите ли осесть в очередном академическом театре? – Быть художественным руководителем театра – это ужасно. Ты должен оберегать творцов от власти, а перед лицом творцов – отвечать за власть. Первое я еще могу. А второе – слишком сложно. Театр перестал быть необходим как институт, кафедра. Как театральный деятель я счастлив и злорадствую, когда наблюдаю за происходящим на телевидении. Чем ниже там планка, тем больше людей ощущают потребность в подлинном и вместо телезрителей становятся театральными зрителями. Пусть их будет еще больше. Я уже  наруководился академическими театрами. Наполучался удовольствий от многомиллионных затратных спектаклей, от развернутой палитры… Может быть, я когда-нибудь к этому вернусь, но сейчас мне хочется чего-нибудь другого. Может быть, у меня хватит мужества на то, чтобы открыть частный театр в Питере и зависеть только от зрителей, что в моем понимании и есть счастье.   Беседовала Валентина ВАЧАЕВА

Роль Ильи Ильича Обломова репетирует заслуженный артист России Сергей Игольников Владимир Гурфинкель после премьеры катаевской “Квадратуры круга” 15 лет назад