“Заполярный вестник” продолжает серию публикаций, посвященных нашей славной Победе. Сегодняшний выпуск юбилейного проекта – особенный. Мы публикуем выдержки из уникальных воспоминаний нашего норильского коллеги – журналиста и краеведа Владимира Петровича Казанского, который встретил Великую Отечественную войну под Москвой и ждал победу долгие четыре года вместе со всей страной.

Последние батоны детства В поселке Правдинском, что в пяти километрах от Пушкино, у нас была избушка с земельным наделом. Отец с дедом построили это неприхотливое жилище на улице Лермонтова еще в тридцатые годы. Мать держала корову – это и спасло нашу большую семью во время войны от голодной смерти. Как берегли мы нашу буренку – страшно вспомнить. Кто только не покушался на нее: и беженцы, и доходяги-трудармейцы, и озверевшие дезертиры, и вечно недовольный уполномоченный... Рогатую кормилицу охраняли доберман-пинчер да старое охотничье ружье, которое для острастки носил старший брат Евгений. К слову, ружье так ни разу и не выстрелило – патронов не было. Война для нас, не достигших и десяти лет, началась с сорванного похода на Скалбу в жаркий июньский день 1941-го. Самое время было искупаться, но из висящего на стене черного радиорупоpa донеслись слова Левитана: “Слушайте важное сообщение”. Затем проскрипел тихий голос наркома Молотова: “Сегодня в четыре часа... немцы...” “Война так война”, – беззаботно подумали мы, насмотревшиеся до того в Московском лесомеханическом техникуме, где был великолепный по тем временам клуб, героических фильмов вроде “Если завтра война” – в них наша армия расправляется с врагом в считаные часы. Так что в исходе фашистов мы, ребята, были уверены и весело устремились к запруде, в сторону Братовщино… Война шла неделю, и только 29 июня 1941-го советские войска получили приказ перейти к обороне. “Вождь всех народов” отмалчивался. С 5 июля началась “добровольная” мобилизация трудящихся Москвы и Московской области в дивизии народного ополчения и в так называемый трудовой фронт. Из нашего района были мобилизованы 35 тысяч человек, 20 тысяч из них погибли, пропали без вести... А через несколько дней мать, принеся несколько батонов, вкуснее которых мне больше не доводилось отведать, скажет со слезами на глазах: “Ешьте, дети, больше хлеба не будет”. С 18 июля были введены карточки на все продукты, начался голод, который длился и после окончания войны. На долгие годы мы забыли вкус белого хлеба, сахара, масла, мяса... На крохотную пайку черного суррогатного хлебушка, что выдавали по карточкам, оставалось разве что молиться. От неминуемой голодной смерти спасала картошка, крапива, добываемый с трудом овес... На колхозных полях картошку давно убрали, но под осенним холодным дождем мы выковыривали ее из грязных и липких комьев земли, со страхом озирались по сторонам: не застал бы объездчик, крепкий краснорожий мужик, разъезжающий на упитанном коне. Огрев плеткой, он отбирал у нас кулек с картошинами. Но могло быть и хуже – уже действовал людоедский указ, разрешающий судить детей, причем судить на всю катушку, до высшей меры наказания. Соседского парня, чуть старше меня, посадили за сбор колосков с уже собранного поля. Взрослым же даже за малейшее опоздание на работу грозила тюрьма. “Юнкерсы” и “мессеры” бьют по Ярославке Советские войска несли огромные потери. В сводках по радио сообщалась явная ложь, поскольку считалось, что на фронте и в тылу необходимо поддерживать высокий дух советских людей. Через месяц после начала войны над Подмосковьем уже летали вражеские самолеты. 22 июля 250 немецких “юнкерсов” Ю-87, Ю-88, “Дорнье-215” бомбили Москву. Почти шесть часов длился ночной налет, и, хотя сотни зенитных орудий вели яростный заградительный огонь, часть самолетов прорвалась к центру столицы. Бомбы полетели в Кремль. Десять самолетов противника поплатились за это. Огромное количество военной техники накапливалось в Пушкинском районе. Ночью и днем с Ярославской дороги сворачивали в наши дремучие леса автомашины, танкетки, танки, артиллерийские повозки. Через железную дорогу был сделан еще один переезд для тяжелой техники. Неуклюжие бронированные коротышки на колесах, надрывая двигатели, никак не могли съехать с грунтовой дороги в лес. Хлипкий мост у деревни Степаньково не выдержал броневую колонну. Один броневик свалился в речку Серебрянку. Мост быстро восстановили, а рядом, где били серебристые ключи, сделали запруду, здесь военные брали воду для питья. Кругом выставлялись посты, все обносилось колючей проволокой. Немецкие “мессершмитты” (Ме-109) обстреляли ребятишек из первой школы на станции “Правда”, которые направлялись на уборку картофеля (сентябрь 1941 года). Дети со страху надели на голову ведра, а учительница Галина Николаевна Синопельникова старалась их успокоить. А чуть дальше, у развилки железной дороги, что вела на фабрику “Заря”, стояла будка стрелочницы Зайцевой. Фашист сбросил туда бомбы. Тетя Шура закрыла собой сына Славку – живы остались, только Славка стал страшно заикаться… А дальше был детский сад ДОКа с красной крышей, которую “мессеры” прошили с двух заходов. Детишки остались живы. Ночью 16 октября 1941 года Сталин подписал постановление об эвакуации Москвы, введении осадного положения, расстреле на месте шпионов, мародеров, паникеров. Занятия в школах отменили. Фашистские летчики разбомбили Ярославскую железную дорогу, носились низко, так, что отчетливо были видны их лица и кулаки.   Никому не известный комкор... Штаб 9-го механизированного корпуса находился в Акулово. Появился и командир, генерал-майор К. Рокоссовский, которого незадолго до этого выпустили из тюрьмы. Корпус лишь формировался, и новый командарм, которого в то время никто не знал, часто наведывался в наши леса. В июле 1941 года корпус Рокоссовского умело контратаковал противника. Командира наградили четвертым орденом Красного Знамени, присвоили очередное воинское звание. А в наших лесах появилась невиданная техника – автомашины с “горбами”, накрытыми брезентом. Для нас, вездесущих пацанов, секретов не существовало: оказалось, это “катюши” – реактивные установки. Их перегнали с Красноармейского полигона в леса под деревню Степаньково. Не успела техника спрятаться в лесу, как налетели “Мессершмитты-109”. “Катюши” простояли в степаньковских лесах два дня. Немецкая авиация их вновь обнаружила и бомбила. Сделав несколько залпов по железнодорожному узлу, “катюши” замолкли – кончились снаряды, подвезти новых не смогли. Экспериментальную батарею погнали обратно в Подмосковье, чтобы заправиться боекомплектом на мытищинском заводе. И все время над ней висели немецкие самолеты. Первые реактивные установки, пока их не пересадили на американские “студебекеры”, могли передвигаться только по хорошим дорогам. В каждую машину были вложены ящик с готовым зарядом и устройство для самоподрыва. У деревни Богатырь, недалеко от Вязьмы, фашисты окружили секретный отряд. Контуженный и раненный в лицо, командир, находясь в головной машине, сдернул пломбу, повернул рычаг для взрыва… Весь состав экспериментальной батареи сгорел в огне московской битвы. Типы немецких самолетов мы быстро научились определять. К тому времени были выпущены массовыми тиражами плакаты с рисунками, схемами, техническими характеристиками немецких самолетов. Да и не только самолетов – вся немецкая техника, от пистолета-пулемета до танков, была нами изучена по плакатам. Знали мы, как готовить и бросать бутылки с зажигательной смесью. Но страх от немецких самолетов остался на всю жизнь. Даже во взрослой жизни, услышав рев авиационных двигателей, я испытывал желание спрятаться. Хотя Пушкинский район был в тылу, немец вдруг оказался рядом, всего в 25 километрах. Помню, в сторону Софрино прошел бронепоезд с платформами, на которых были пушки, пулеметы. Немецкие штурмовики снова кружили над Ярославкой. После налета немецкой авиации соседские женщины и мать кричали: “Немцы бомбы бросили на железную дорогу, они скоро взорвутся, не ходите туда!” Страшно было, но несколько ребят выбрались на разведку – оказалось, это были сбитые с опор большие фарфоровые изоляторы. Рельсы же на дороге высоко вздыбились вместе со шпалами. По-прежнему каждый вечер из наших лесов выводили на фронт колонны солдат кое-как одетых, с обмотками на ногах. На одних были прожженные шинели с бурыми пятнами, говорили, что их сняли с убитых... Тоскливо было смотреть, как какой-нибудь недоросток-красноармеец чуть ли не по земле волок неуклюжую мосинскую винтовку, так называемую трехлинейку образца 1890 года. Это был резерв Верховного главнокомандующего. Пополнение вели на погрузку для отправки в Мытищи или на Ярославский вокзал. Духовой оркестр играл знаменитую “Вставай, страна огромная...”, но солдаты шли с серыми, осунувшимися лицами. Женщины выходили к дороге, стояли молча, плакали, отдавали последний кусочек хлеба или несколько картошин. Бодрые командиры старались пресекать эти подаяния. Падал черный снег… Началась паническая эвакуация Москвы. Ночь и день 16 октября стали самыми кошмарными. Все думали, что падение столицы – вопрос уже не дней, а часов. Спешно эвакуировалось руководство предприятий, наркоматы, госучреждения, райкомы... Толпы обезумевших москвичей устремились на вокзалы, где в кромешной тесноте пытались попасть в любой поезд. Некоторые теряли своих детей, престарелых родителей, стоял стон и рев. Милиционеры и военные безуспешно старались навести порядок, выхватывали из озверевшей толпы людей с узлами. Правительство переезжало в Куйбышев. Через несколько дней там же по предписанию Берии была расстреляна группа видных партийных и военных деятелей, среди них помощник начальника Генерального штаба дважды Герой Советского Союза Я.В. Смушкевич, заместители наркома обороны, Герои Советского Союза А.Д. Лактионов, Г.М. Штерн, П.В. Рычагов. Моего дядьку, комкора (генерал-лейтенант Евгений Сергеевич Казанский, который одним ударом рассекал басмача до седалища, командовал кавалерийским корпусом, шашка у него была именная – под номером 19, у М.Н Тухачевского шашка, тоже с боевым орденом Красного Знамени на эфесе, была 18), расстреляли еще раньше. Много лет спустя, знакомясь с делом в семи листах, я узнал, что дядька скрыл в анкете, что он сын священника. Не секрет, что за год до войны было репрессировано около шести тысяч высшего начальствующего состава. За это время было уничтожено вдвое больше генералов, чем погибло в боях Великой Отечественной войны. Как тут не вспомнить слова великого поэта И.Бродского о том, что советские генералы “...смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою”. Мать рыла противотанковые препятствия, а погибнуть нам не дала бабушка. Она жила в центре Москвы в крохотной комнатушке, но в октябре чудом оказалась в Пушкино. Бабушка рассказывала: “Вся помойка завалена бюстами и портретами вождей. Почетными грамотами, обрывками документов. Даже партийный билет, весь замаранный и разорванный, видела...” В правдинском техникуме я приобщился к чтению, пользуясь благосклонностью заведующей Софьи Серафимовны. Книги хватал не по возрасту, с жадностью их прочитывал, в основном ночью, при тусклом свете лампы, за что получал подзатыльники. В один из октябрьских дней, спустившись в котельную – она была рядом с библиотекой, – замер, не поверил своим глазам. Книги, которые я благоговейно брал в руки, снимая с полок, были свалены в огромные кучи... Рядом с жаркой топкой – штабель в ярко-красных переплетах, сочинения Ульянова-Ленина. Что это? Почему? Мой дядя, оставленный по инвалидности истопником, грустно ответил: “Приказано все сжечь до завтрашнего дня...” – “Можно пару книг взять?” – спросил я. “Не разрешают, да ладно, бери и убегай поскорее...” В техникуме до войны были аресты, несколько человек тройкой НКВД осуждены к расстрелу, среди них и студенты. Я выбрал красочный атлас о животных, схватил один из томов Ульянова, спрятал за пазуху и дал деру. А над техникумом весь день и всю ночь падал черный снег. Он до сих пор перед глазами. Танкисты Помню, осенью 1941 года, когда немецкие войска подошли к каналу – это рядом с Пушкино, началась паника. А в санитарный поселок, что расположился на повороте в сторону деревни Ельдигино, все везли раненых, приспособив для этого простые дровни и забрав последних лошадей с конюшни деревообрабатывающего комбината. На окраине поселка Правдинский, притаившись под кронами елей, стоял танковый полк. Танки марки “Т-26” спешно красили в белый цвет, чтобы не выделялись на снегу. Конец 1941-го отличался сильными морозами, и танкисты прихватывали заготовленные бревна со склада, где сейчас находится санаторий “Правда”. Местное начальство поставило охранять этот склад Ивана Прусака, у него была язва. На фронт не взяли и Алексея Евсеекова, лицо которого было обезображено сильными ожогами. Эти молодые мужики ретиво взялись за исполнение новых обязанностей, да и рабочая карточка обязывала к этому. Увидев танкистов, которые лихо привязывали к стальному коню несколько бревен, Иван и Леха бросились к ним: “Нельзя брать, они оприходованы на складе”. – “Ах, нельзя...” – и молодые чумазые парни в черных шлемах мигом привязали новоявленных сторожей к запретным бревнам, прицепили тросом к танку и лихо помчались в свою часть. Километра полтора “катились” по ухабистой заснеженной дороге мужики, чудом остались живы. Больше к танкам они не подходили, а услышав рев их двигателей, прятались за толстыми стволами деревьев. В барачных строениях пионерского лагеря тихой станции “Зеленоградская” разместились секретные курсы – учили курсантов для заброски в немецкий тыл. В середине октября неудавшихся диверсантов электричкой перебросили на Ярославский вокзал и разместили в здании Главного телеграфа. На всех этажах установили пулеметы. Оборона Москвы продолжалась семнадцать месяцев. Отброшенному в декабрьском наступлении врагу удалось зацепиться за Ржевский выступ: немцы назвали его в своих приказах “кинжал, нацеленный на Москву”. Раненый танкист, доставленный в правдинский госпиталь, рассказывал, что немцы, отступая, наловчились делать ловушки для наших танков. На дороге копали большую яму, на дно устанавливали фугас. А сверху яму закрывали тонкими жердями, засыпали землей. На земле делали следы повозок. Трудно было поверить, что немца остановят, но так и было. Фашистов погнали... Конечно, это было не “десять сталинских ударов”, которыми позднее нас пичкали во всех учебниках истории. Это были десятки миллионов ударов по семьям, лишившимся отцов, братьев... Морковка для Фрица В поселке Правдинский появились пленные немцы. В начале 1944 года сюда доставили сотню фашистов. Заняты они были на техникумовской лесопилке, других тяжелых и грязных работах. “Гансы-фрицы-засранцы”, – дразнили военнопленных мальчишки при каждом удобном случае. И это была самая невинная дразнилка. Помню, наша соседка при виде долговязого изможденного пленного немца запричитала: “Бог мой! Страшно смотреть. Худой до ужаса!” У нас в то время было мнение, что немцы, дошедшие до самого канала, к самой Москве, жируют вволюшку... А рядом – фриц, всклокоченный, белоголовый, в рваной зеленой шинели и сапогах с прикрученным шпагатом голенищем. Больше всех доставалось Гансу, работавшему на пилораме. Вместо шапки у него была привязанная к голове подушка. Его дразнили сильно. При виде ребятни, толпой идущей за ним, Ганс хватал что под руку попадет и швырял в обидчиков. В Пушкинском районе пленных было тысяч пять. Взгляд на немцев у людей был разный – с ухмылкой, бешенством, со снисходительностью, с угрюмым сочувствием... Но они не зря ели русский хлеб в плену. Они работали, и работали, как умеют только немцы. Весь сентябрь 1944 года наш класс убирал урожай на братовщинских полях. Копали и складывали картошку, морковь, турнепс. Рядом, на Ярославском шоссе (сейчас его называют Старым), трудились военнопленные – булыжниками мостили проезжую часть. К тому времени мы уже бойко лопотали по-немецки. Иностранный язык, так же как и военная подготовка и сталинская конституция, были обязательными предметами в школе. С одним немцем, по имени Фриц, беседовал, говорил в основном я: “Вир коммен коллективвершафт...” – “мы ходили в колхоз” – и дальше в том же духе. Немец был немногословен: “Я, я, гут, гут...” Нового знакомого я оделил парой морковок, прихваченных с колхозного поля. Но тут примчалась наша классная руководительница и закричала: “Зачем им даешь?! Они получают белый хлеб, сахар, масло согласно Женевской конвенции”. Обескураженный Фриц хотя и не понимал нашего языка, но догадался, о чем разговор, и протянул злосчастную морковку обратно. С Фрицем было еще несколько встреч на Ярославской дороге. И хотя немецкая “арбайтеркоманда” уходила все дальше к столице, я безошибочно находил его в серой, казалось бы, безликой толпе. “О, гут, Володя!” – издалека увидев меня, кричал Фриц. Я быстро вываливал из карманов несколько картошек, морковок... Нашей короткой беседе не мешали. На невооруженного охранника-старшину внимания никто не обращал, зато указания своего унтера понимали с полуслова. На следующий день я принес лепешки из протертого картофеля, драники. Фриц одну съел, а вторую прибрал для унтера, стараясь не уронить достоинства. “Коммен Берлин, нах хаузе...” – пригласил он меня в гости в невообразимом будущем. Больше я не виделся со “своим” Фрицем. Сказали, что пленных перебросили в Ивантеевку. 17 июня 1944 года в Москве от ипподрома по Тверскому и Садовому кольцу провели полумиллионную колонну военнопленных, собранных из Московской и соседних областей. Вероятно, там был и Фриц. Слышал, что готовили этот “парад” несколько месяцев. Бывшие враги шли по столице рядами по сто человек. Впереди генералы, старшие офицеры, прошедшие предварительную подготовку у следователей СМЕРШа. Им было обещано, что за хорошее поведение отправят домой в первую очередь. Колонну молча провожали взглядами москвичи.